Московский процесс (Часть 2)

Наконец, косвенным подтверждением наличия такого плана "выживания социалистической идеи" служат уже упоминавшиеся в начале книги настойчивые усилия политбюро перевести свою помощь компартиям "в каналы торговых отношений с контролируемыми братскими партиями фирмами" Как мы помним, первые попытки провести этот план начались еще в 87-м году, а в 88-м и 89-м заметно усилились: в предполагавшемся "общеевропейском <социалистическом> доме" требовались иные формы деятельности компартий и взаимодействия Москвы с ними. Конфронтация и "классовая борьба" должны были смениться "сотрудничеством" левых сил, и будущие хозяева "дома" спешили укрепить положение своих подручных.

Начиная с 1988 года аналогичные процессы "коммунистической приватизации" внедряются и в СССР. С одной стороны, структуры КГБ и международного отдела ЦК создают множество якобы коммерческих "совместных предприятий" со своими западными "друзьями"; с другой - под прикрытием нового закона о кооперативах партийно-хозяйственная номенклатура начинает прибирать к рукам государственную собственность, еще больше сливаясь с "теневой экономикой". К середине 1990 года процесс становится массовым, почти всеобщим по стране и служит, в основном, цели "отмывания денег" (как партийных, так и краденых у государства) и их перекачке в западные финансовые учреждения Евгений Новиков пишет:

"В августе 1990 г. аппарат ЦК составил сверхсекретный документ под названием "Записка" (...), в котором предлагалось широкомасштабное вступление партитой элиты в международный финансовый рынок. "Записка" была представлена заместителю генерального секретаря Ивагико, который, приняв предложение, изложенное в записке, отреагировал на это так:

"Всем партийным кадрам, которым доверяется подобная коммерческая деятельность, требуется поставить перед собой задачу изучить коммерческое дело. Они должны действовать скрыто и негласно, чтобы 8 исключить всякую связь между этой деятельностью и ЦК".

В начале сентября 1990 года секретариат ЦК принял секретное решение, рекомендовавшее с целью сохранения необходимой партийной структуры быстрое проникновение элиты на международные финансовые рынки... В конце 1990 года ЦК начал создавать коммерческие банки для отмывания партийных денег. Три из них образовались в Москве (...) За ЦК последовала местная партийная элита, прибирая к рукам банки и используя их для финансирования коммерческих предприятий. Вдобавок ЦК и региональные партийные организации создали несколько сотен акционерных обществ".

К концу 1990 года "приватизировалась" даже газета "Правда" вместе со своим издательским комплексом и полиграфической базой, при полном одобрении Горбачева.

По оценкам Новикова, стоимость примерно 60 партийных "предприятий" составляла 1,3 млрд. рублей, а стоимость всей "партийной собственности", согласно докладу управделами ЦК Н.Кручины на XXVIII съезде КПСС, была 4,9 млрд. рублей (7,8 млрд. долларов по тогдашнему курсу).

"Началась погоня за арендой, за передачей и продажей собственности огромному числу всяческих организаций и коммерческих предприятий, при этом капитал экспортировался туда, откуда элита могла бы в течение многих лет черпать его для удовлетворения своих расточительных замашек".

Важно, однако, понять, что это массовое ограбление страны, под конец производившее впечатление бегства крыс с тонущего корабля, изначально не планировалось как таковое. Уходить со сцены они отнюдь не собирались: напротив, идея "перестройки" состояла в том, чтобы укрепить свою власть, "спасти социализм" Но, будучи марксистами, они и спасались по-марксистски: ключевая идея "перестройки" исходила из известного положения Маркса о трех формах отношений "правящего класса" с собственностью - владение, пользование, распоряжение И если в течение последних 60-ти лет своего правления, практически с конца ленинского нэпа, партия держала в своих руках все три формы собственности на средства производства, "перестройка" была как бы возвратом к нэпу. Партия предлагала сохранить в своих руках владение, отдавая распоряжение собственностью в аренду желающим и обеспечивая таким образом совместное с производителем пользование всеми средствами производства страны. И, хотя западная пресса объявляла о "введении в СССР рыночной экономики" раз десять при Горбачеве (и раз пятнадцать после него), в реальности ни о каком "капитализме" и речи не шло (да и сейчас не идет). Горбачевские "реформы" в экономике никогда не пошли дальше поощрения кооперативов, семейных и бригадных подрядов, под конец - даже акционерных обществ, при одновременном уменьшении роли партии в распоряжении собственностью за счет снижения роли Госплана, центральных министерств и общего партийного контроля за производством на местах. В 1989 году с отчаяния заговорили об "индивидуальной трудовой деятельности" (кустарном промысле), но о легализации частной собственности и не помышляли. Любимым лозунгом Горбачева, вплоть до его отставки, было: "придать социализму второе дыхание".

Стоит ли удивляться, что вся эта переустройка не вызвала ни малейшего энтузиазма у рядового работяги? Сколько бы ни мудрили ученые господа, а он-то знал, что пока дело не его - толку не будет. Совместное с партией "пользование средствами производства" его явно не устраивало: и "партнерство" получалось слишком неравное, и репутация у "партнера" слишком скверная. Зато "теневая экономика", уже и так сильно спаявшаяся с партийными структурами, бурно расцвела в этих новых формах. Возникавшие кооперативы были в основном "посредническими", т.е. "перераспределявшими" социалистический продукт на частный рынок. В результате коррупция превратилась в норму, дефицит товаров стал еще больше, очереди к пустым прилавкам - еще длиннее, а тенденция партии к раздроблению и образованию региональных мафий только усилилась Этому же способствовали попытки децентрализации управления хозяйством, поощрявшие рост экономической автономии: вместо улучшения возникал управленческий хаос, а местная власть, спекулируя на извечных националистических настроениях своих республик, стремилась обрести бльшую политическую независимость.

Но, если эти "реформы" оказались явно недостаточно радикальны для оживления экономики, они были слишком радикальны для политической системы Даже ленинский НЭП сильно подорвал партию, вызвав массовый выход из нее, а уж 60 лет спустя и партия стала другой (гораздо менее идейной и более бюрократической), в то время как доверия к ней у населения не осталось совсем К тому же за эти десятилетия вырос гигантский аппарат управления, вовсе не желавший расставаться со своей функцией "распоряжения", а подавляющее число предприятий в стране было фактически убыточным, жившим за счет дотаций и субсидий из центра. Их уже нельзя было "перестроить", оставалось только закрыть, выбросив на улицу десятки миллионов рабочих И, как ни мудрила партия, как ни крутилась, а уйти от этих проблем, свалив их на чьи-то плечи и оставив себе лишь "контрольный пакет" владельцев, им не удавалось.

Для решения этой проблемы приступили весной 1989 года к последней фазе "реформ": к "советизации", то есть к переносу центра власти в советы. На бумаге опять все выглядело разумно и вполне по-марксистски: коли "правящий класс" решил поделиться правом собственности на средства производства с другими, он должен делить с ними и власть. Проще говоря, нельзя было рассчитывать на стабилизацию положения, не расширив социальную базу власти. Да и звучало все это очень по-ленински, возрождая лозунг "Вся власть Советам!" Но то, что казалось разумным в теории, обернулось катастрофой на практике: выборы на Съезд народных депутатов, как и последующие выборы в советы иных уровней, несмотря на все хитрые процедуры "выдвижения", "отбора" и "регистрации" кандидатов, несмотря на гарантированную законом треть мест для партийной номенклатуры и полный контроль средств информации, были полным провалом партии Повсеместно, где удавалось пробиться "альтернативным" кандидатам, народ голосовал за них, выражая свое полнейшее недоверие КПСС, если не сказать - ненависть к ней. Сама эта избирательная кампания впервые за 70 лет дала толчок политической активности населения, расшевелив запуганных десятилетиями террора людей, и вместо восторженного: "Вся власть Советам!" - у них вырвалось: "Долой коммунистов!" В известной степени эксперимент удался лишь на низшем уровне, где обкомовское и райкомовское начальство просто пересело в кресла предисполкомов местных советов, да и то это удалось только в провинции, но не в крупных городах.

В сущности, партийная "перестройка" кончилась в 1989 году, убедительно доказав, что социалистические утопии себя изжили. У них не осталось сторонников нигде, кроме Запада, а попытка их внедрения повсеместно приводила к потере контроля над экспериментом. Стоило лишь убрать колючую проволоку вокруг социалистического лагеря, как лагерники начали разбегаться. Первыми сквозанули восточноевропейские братья, похоронив этим самым идею "конвергенции" Европы в "общий социалистический дом". За ними потянулись республики СССР, где избранные с большой помпой республиканские Верховные советы первым делом проголосовали за "суверенитет" своих республик. Да и в самой Москве, где всеми правдами и неправдами удалось сохранить на Съезде народных депутатов "агрессивно-послушное большинство" (по выражению Юрия Афанасьева), подлинными народными избранниками были чудом пробившиеся 20% "альтернативных депутатов". За ними не стояли ни партийные, ни финансовые структуры, ни общесоюзные организации - ничего, кроме народной воли. Но именно они были главными героями драмы, за которой неотрывно следили по телевидению сотни миллионов людей. Съезд как высший законодательный орган страны не сделал ничего значительного, но он имел колоссальное просветительное значение, впервые показав людям существо режима в неприкрытом виде. Разбуженные этим невиданным зрелищем, зашевелились народные толщи - забастовали шахтеры, усилились национальные движения в республиках. И хоть шахтеров кое-как удалось успокоить пустыми обещаниями, но угроза возникновения "Солидарности" в СССР продолжала висеть над страной. К концу 1989 - началу 1990 года страна была уже неуправляема, а стихийное народное движение грозило объединиться в требовании отмены монополии политической власти КПСС Горбачевским "перестройщикам" ничего не оставалось, кроме как подчиниться этому требованию, отменив статью 6-ю конституции, формально закреплявшую эту монополию.

Словом, если произошедшее и можно назвать революцией, то это была революция "снизу", случившаяся не благодаря, а вопреки Горбачеву и его подельникам. То, что планировалось как вполне умеренные, внутрисистемные изменения, вышло из-под контроля и переросло в революцию, обнаружив изначальное и несовместимое расхождение между намерениями вождей и чаяниями народа. Вожди слишком поздно это поняли, но уже начиная с 1990 года и до самого их падения все их усилия были направлены на то, как бы остановить цепную реакцию.

Первые попытки как-то затормозить процесс, особенно распад СССР на независимые республики, начались еще в 1989-м кровавым подавлением мирных демонстраций в Тбилиси и не менее кровавым стравливанием национальных меньшинств с основным населением (в Абхазии, Осетии, Нагорном Карабахе, в Сумгаите). Затем последовали военная операция в Баку и нагнетание обстановки в Прибалтике, где русские переселенцы использовались в качестве инструмента имперской политики. Сейчас уже никто не сомневается, что так называемые "этнические конфликты" были спровоцированы Москвой, действовавшей по старой имперской формуле - "разделяй и властвуй". Но, хотя эта откровенно преступная политика оставила в наследство стране затяжные и порою неразрешимые конфликты, остановить распада империи она уже не могла. Спровоцировать конфликты было легко, а контролировать невозможно.

В самой же России и попытка контролировать процесс через фиктивные "партии", созданные специально для этой цели КГБ, и инфильтрация самостоятельно возникавших политических организаций дала лишь временный успех. Этот "социалистический плюрализм", как и его исторический прототип дореволюционная "зубатовщина", - только способствовал дальнейшей дестабилизации. Как профсоюзники Зубатова кончили тем, что устроили революцию 1905 года, так и гебешно-горбачевские "плюралисты" по мере роста поляризации общества оказались перед выбором: либо остаться за бортом движения, либо идти на конфронтацию с режимом. Мало кто рискнул разоблачить себя и поддержать власть. К концу 1990 - началу 1991 года требование отставки коммунистических властей стало настолько единодушным, что его поддерживали, кажется, даже сами коммунисты.

Впрочем, большинство партийных руководителей к тому времени было уже в основном озабочено проблемой личного выживания, а процесс партийной "приватизации" приобрел характер панического бегства. Проследить, где осели все эти "партийные миллиарды", а с ними - и существенная часть западной помощи СССР того времени, практически невозможно, как невозможно проследить все запутанные связи международного отдела ЦК и КГБ с западными организациями и отдельными политиками. Тем более что после провала путча в августе 1991 года загадочным образом выпрыгнул из окна своей квартиры управделами ЦК Н.Кручина и то же самое сделал его предшественник на этом посту А.Павлов - два человека, непосредственно распоряжавшиеся партийной собственностью и финансами во времена "перестройки". Как-то незаметно исчезли со сцены и остальные начальники, руководившие процессом "партийной приватизации". Например, тихо, никому не мешая, живет в Германии у своих подельников - немецких социал-демократов последний глава международного отдела ЦК В.Фалин, как и многие его сотрудники - в других частях света. Никто их не разыскивает, не тревожит допросами: мир благодушно постановил, что это приемлемая цена за их "добровольный уход со сцены".

Поразительное дело: более 70 лет они разрушали страну, истребляли целые народы, сеяли кровавую смуту по всему миру, подавляли малейшее проявление человеческого духа, а последние семь лет отчаянно спасали свой режим, не останавливаясь ни перед кровопролитием, ни перед самым наглым обманом. Наконец, потеряв контроль, обокрали страну и трусливо разбежались, спрятавшись за спины своих западных подельников. И мы же им теперь должны быть благодарны!

8. Хроника краха

Хотя, как я уже писал, почти все документы этого периода и в особенности периода так называемого "путча" успели уничтожить, не возникает сомнения, что с конца 1990 года политбюро стало активно готовиться к повороту вспять. Схема этого поворота, по-видимому, мало чем отличалась от плана введения военного положения в Польше в 1981 году, и, что особенно важно, Горбачев был в самом центре его подготовки. Все легенды о "заговоре" против него "консерваторов" и "реакционеров" - не более чем продолжение дезинформации о "борьбе реформаторов и консерваторов" в руководстве, которой, как мы видели, никогда не существовало. Вплоть до 1989 года не видно даже разногласий в политбюро, а те, кто в этом году стал высказывать вполне обоснованные опасения потерять контроль над событиями, были тут же удалены от власти. Да иначе и быть не могло - так работала коммунистическая система власти, что разногласия в руководстве допускались лишь при обсуждении проблемы, но не после принятия решения. Слово генерального секретаря было окончательным и обсуждению не подлежало.

И уж совсем смехотворно звучат рассуждения о том, что Горбачев якобы не знал о тех или иных решениях своих коллег. Генеральному секретарю докладыва-лось все - даже мельчайшие детали мероприятий и малешие подробности событий. Вот, например, перед вами "Перечень некоторых документов, по которым даны поручения тов. Горбачевым М.С. в 1990 году". Этот перечень, конечно, неполный, в нем не хватает страниц, но даже и то, что осталось, не вызывает сомнений в той тщательности, с которой информировался генеральный секретарь. На его стол стекается буквально все: и хозяйственные проблемы областей, и обстановка в отдельных парторганизациях, и международные события. И по каждому документу фиксируется его распоряжение, "поручение", об исполнении которого делается приписка чуть ниже. Машина аппарата ЦК и не могла работать иначе: она так создана, чтобы работать бесперебойно. Информация у него была полной, даже избыточной, но по мере потери контроля над событиями она отражает картину начинающейся паники. Вот ему докладывают в феврале "некоторые соображения по решению германского вопроса", и он пишет:

Тов. Фалину В.М. Прошу ознакомиться. Да, нам нужен план действий на ближайшее время. М.Горбачев, - а материал по его указанию рассылается всем членам политбюро.

Вот в то же время Фалин сообщает "дополнительные сведения о трагедии в Катыни". Вопрос головоломный: признаваться или не признаваться в том, что польские пленные офицеры были расстреляны по приказу Сталина? И признаться плохо, и не признаться уже нельзя.

Т.тЛковлеву, Шеварднадзе, Крючкову, Болдину. Прошу доложить свои соображения, - пишет Горбачев.

Или вот народный депутат СССР т.Юлин "высказывает критические замечания в адрес ЦК КПСС, Политбюро ЦК за принятие, по его мнению, ошибочных политических и экономических решений". И он пишет:

Т.Т.Строеву, Монякину. Побеседуйте с т.Юлиным.

Однако с апреля 1990 года потеря контроля становится все более очевидной. Даже Центральное телевидение начинает выходить из повиновения.

т.Медведеву В.А. Надо продолжить работу по перегруппировке сил в ЦТВ (пока еще можно это сделать!), - пишет Горбачев в отчаянии.

А проблемы продолжают нарастать: хозяйство разваливается, начинаются перебои с электроэнергией, в Белоруссии происходит "неконтролируемое расползание радионуклидов" - последствие чернобыльской катастрофы, в Армении "сорвана государственная программа по ликвидации последствий землетрясения в Спитакском районе"... К осени уже полная паника: принимаются срочные меры к "приобретению за границей недвижимости и созданию совместных предприятий". Или вдруг такая запись: Леопольд Ротшильд

Великобритания N16383 от 18.09.90 г.

Подтверждает интерес Великобритании к созданию банковского синдиката для предоставления займов под гарантию размещения золота.

Связано это или нет - сказать не берусь, но после августовского "путча" вдруг выяснилось, что золотой запас СССР бесследно "исчез"...

Между тем, настроения в стране продолжают радикализоваться. Даже вроде бы контролируемые и доселе разрозненные оппозиционные организации начинают объединяться.

20-21 октября 1990 года в Москве в кинотеатре "Россия" состоялся учредительный съезд движения "Демократическая Россия". На съезд прибыло 1270 делегатов из 73 областей, краев и автономных республик - представителей оппозиционных КПСС партий, общественных организаций и движений, докладывали Горбачеву. - В работе съезда участвовало 23 народных депутата СССР, 104 народных депутата РСФСР, депутаты Моссовета, Ленсовета и других местных советов. На съезд было приглашено свыше 200 гостей из союзных республик, а также из США, Великобритании, ФРГ, Франции, Японии, Польши, ЧСФР. Его работу освещало около 300 советских и иностранных корреспондентов. (...) Основное внимание на съезде было уделено организационному усилению демократического движения в борьбе с "монополией КПСС на власть", созданию информационной сети демократических сил и их политической инфраструктуры, "активизации масс" и проведению совместных акций с другими оппозиционными движениями. (...) Отличительная особенность съезда - ярый антикоммунизм. Вырабатывалась стратегия и тактика удаления КПСС с политической арены, демонтажа существующего государственного и политического строя. (...) На съезде допускались разнузданные выпады в адрес Президента СССР М.С.Горбачева, Председателя Верховного Совета СССР А.И.Лукьянова, Председателя Совета Министров СССР Н.И.Рыжкова, Председателя КГБ СССР ВА.Крючкова и министра обороны СССР Д.Т.Язова...

Обращает на себя внимание жесткая, бескомпромиссная тональность принятых съездом программных документов. Все они по существу призывают к конфронтации, гражданскому неповиновению и дальнейшей дестабилизации обстановки в стране. Анализ документов, принятых учредительным съездом, характер выступлений, вся атмосфера съезда и кампания, проводившаяся в его преддверии, неопровержимо свидетельствуют о формировании единого блока антисоциалистических, антикоммунистических сил, в задачу которого входит размывание социально-политических устоев страны, захват власти и устранение КПСС с политической арены.

Как бы ни относились в политбюро к этой попытке, при тогдашнем состоянии общества само возникновение некоего объединяющего центра оппозиции было для них смертельно опасно. Им нужно было действовать, и притом быстро. Думаю, именно тогда и приняли они решение о повороте курса и введении военного положения. К концу года Горбачев сменил практически всю свою команду: игры в "реформы" кончились, для новой задачи нужны были иные люди слепые исполнители, которые не побоятся крови. Некоторые, как Шеварднадзе, ушли сами, отлично зная, к чему идет дело. Других, как Рыжкова или Бакатина, Горбачев сместил сам. Даже и предполагать смешно, чтобы он чего-то "не знал", - он и был главным организатором поворота. С января 1991-го приступили к исполнению плана, причём, как водится, испытали его сначала в Литве.

По сообщению ответственных работников ЦК КПСС (...), находящихся в Литве, 11 января с.г. в г. Вильнюсе взяты под контроль десантников здания Дома печати и ДОСААФ (в нем размещался департамент охраны края), в г. Каунасе - здание офицерских курсов. Эта операция прошла в целом без сильных столкновений. В то же время нужно отметить необъективность информации об этих событиях, которая прозвучала по радиостанции "Маяк". В частности было сообщено о бесчинствах военных и якобы имеющихся жертвах и ранениях, докладывали Горбачеву в тот же день. - В 17 часов по местному времени в ЦК КПЛ состоялась пресс-конференция, на которой заведующий идеологическим отделом ЦК т.Ермолавнчус Ю.Ю. сообщил, что в республике создан Комитет национального спасения Литвы. Этот Комитет берет на себя всю полноту власти. (...) Комитет принял обращение к народу Литвы, а также направил ультиматум Верховному Совету Литовской ССР, в котором требует немедленной реакции на обращение Президента СССР.

Верховный Совет Литовской ССР отклонил ультиматум, назвав созданным Комитет "самозваным", не имеющим юридических оснований выступать от имени народа Литвы.

Заметим, что ровно по той же схеме проводился и "путч" в Москве семь месяцев спустя: занятие войсками ключевых позиций, пресс-конференция, создание Комитета "со всей полнотой власти". Иначе как репетицией это не назовешь.

Однако события в Литве вызвали невероятно бурную реакцию по всей стране, причем не только в республиках, где легко отождествляли себя с литовцами, но и в России. Люди инстинктивно поняли, что началось наступление власти против них всех. В Москве, где антикоммунистические демонстрации нарастали всю осень, сотни тысяч вышли на улицы.

20 января c.г. с 11.00 до 14.30 проходила санкционированная Моссоветом манифеста-ция, организованная по инициативе ряда народных депутатов СССР и координационного совета движения "Демократическая Россия, - докладывали Горбачеву. - От пл. Маяков-ского колонна демонстрантов прошла по Садовому кольцу, проспекту Калинина до площади им. 50-летия Октября, на которой затем состоялся 1,5-часовой митинг.

В манифестации приняли участие до 150 тыс. человек. Состав организаций

и политизированных движений - традиционный. По экспертным оценкам среди присутствующих превалировали представители научной и творческой интеллигенции, лица некоренных для Москвы национальностей, а также иногородние. (...) Митинг носил ярко выраженную антипрезидентскую и антикоммунистическую направленность. Среди характерных лозунгов были следующие: "Михаил Кровавый - Нобелевский лауреат", "Горбачева и его шайку к ответу", "Президента СССР на скамью подсудимых", "Кровопролитие в Литве очередное преступление КПСС", "Червони фашисты КПСС - руки прочь от России и Балтики".

В структуре лозунгов и выступлений из 33 основных тем антипрезидентская занимала первое место, антикоммунистическая - второе, поддержка нынешнего руководства Литвы - третье, поддержка Ельцина - четвертое. (...) Значительное место занимали требования суда над Комитетами национального спасения и отпора "реакционному курсу Горбачева и КПСС", вплоть до всероссийской политической стачки (из резолюции митинга) и вооруженного сопротивления в случае применения насилия...

В принятой резолюции содержались требования "вывода карательных войск из Прибалтики", отставки Горбачева М.С. и Янаева Г.И., роспуска Съезда народных депутатов СССР и ВС СССР, создания российской армии, призывы к формированию на базе движения "Демократическая Россия" политической организации с ячейками в трудовых коллективах и по месту жительства.

По нашему мнению, данную акцию следует рассматривать как подтверждение курса, взятого оппозиционными силами на изменение государственного и общественного строя, устранение с политической арены нынешнего руководства страны.

Качественно изменяется тактика противостоящих центру и КПСС сил. Ядром консолидации демократических и национал-демократических движений республик становится ВС РСФСР во главе с Б.Н.Ельциным...

Действительно, Ельцин и Верховный совет РСФСР как единственная работающая структура становятся центром: в феврале Ельцин воспользовался прямой передачей Центрального телевидения и призвал страну "объявить войну правительству". Обстановка подхлестывалась еще и тем, что в январе произошло резкое повышение цен. Последовала волна демонстраций и забастовок, кульминацией которой стала полумиллионная демонстрация в Москве в марте, проведенная вопреки официальному запрету Горбачева и несмотря на введенные в город войска. В конце марта забастовала вся Белоруссия - далеко не самая мятежная из всех республик.

Если еще месяц назад в большинстве трудовых коллективов отношение к шахтерским забастовкам было сдержанным, то в последние дни поддержка их действий повсеместно усилилась, - докладывали Горбачеву. - На примере событий в Белоруссии видно, что экономические требования, выдвигаемые трудящимися под воздействием оппозиционных сил, перерастают в политические, связанные, прежде всего, с выражением недоверия центральным органам власти и КПСС.

Забеспокоились официальные советские профсоюзы, поскольку "трудящиеся все чаще поддерживают не профсоюзы, а стихийно образуемые стачечные комитеты". Чтобы хоть как-то восстановить свой авторитет, даже они решили провести однодневную забастовку, в которой, однако, приняло участие 50 миллионов человек!

Словом, чтобы как-то сбить волну, планы введения военного положения, видимо, отложили, а с прибалтийскими республиками начали "переговоры". Одновременно и Ельцин пошел на переговоры с Горбачевым, закончившиеся "Ново-Огаревским соглашением", Наступило затишье, как бы перемирие, которое, однако, никак не могло продолжаться долго: ни одна проблема по существу решена не была, а республики упорно отказывались подписывать какое-либо новое "союзное соглашение". Контроль над страной восстановлен не был, а кризису и конца не предвиделось. Возвращение к сценарию военного положения было неизбежно, но даже предположить, что от Горбачева что-то скрывали его подручные, невозможно. А уж осуществлять такой широкомасштабный "заговор", как "путч" 19 августа, без его ведома - и подавно. Без его санкции ни один орган власти, ни одно воинское подразделение или подразделение КГБ действовать не могло. Между прочим, это и погубило его замысел, его спектакль "путча" в августе, когда его подручным приходилось осуществлять сценарий ввода военного положения якобы без его санкции: ни один командир не соглашался действовать без непосредственного приказа Горбачева. Каждый отлично понимал, что без такого приказа их действия станут государственной изменой, за которую их же и расстреляют, свалив на них всю ответственность за "путч".

Конечно, при отсутствии документов нам остается лишь гадать, какими соображениями руководствовался Горбачев, придумав такой невероятный трюк, как "заговор" против самого себя. А в том, что это было именно так, убеждают меня все детали столь странного "заговора", тщательно скопированного с известного сценария снятия Хрущева в 1964 году и построенного на дезинформации о "борьбе реформаторов и консерваторов" в политбюро. Вспомним: эта дезинформация, упорно распространявшаяся все время правления Горбачева, была основой его успеха на Западе. Даже самые ярые антикоммунисты (Рейган, Тэтчер) клюнули на эту "дезу", постоянно "спасая" Горбачева от мистических "консерваторов", а уж просоветские силы сделали из нее законную основу для перекачки миллиардов долларов в казну Кремля. Что же могло быть более логичным, чем использование того же трюка для введения военного положения? Оказавшись на краю пропасти, Кремль разыграл тот самый сценарий, которым семь лет пугали и Запад, и Восток: сценарий "заговора консерваторов" и смещения Горбачева, позволявший в то же время "успокоить" страну самыми жестокими средствами. А Горбачев триумфально вернулся бы месяца через три, милостиво "смягчил" бы некоторые крутые меры своих подручных и возобновил бы умеренную "перестройку" при полном восторге Запада. Ручаюсь, он бы еще 30 миллиардов долларов выманил у Запада под такую развязку...

Однако, как и в сценарии "бархатной революции", кремлевские стратеги, при всей своей хитрости, не учли одного - реакции собственного народа. С ним настолько не привыкли считаться, что и не подумали, какую роль он может сыграть в затеянном спектакле. Не учли и той степени распада, в которой находились их же структуры власти. И партия уже разбегалась по "коммерческим структурам", и армейское командование не хотело стать козлом отпущения, и даже кагебешники не знали, что с ними сделают в заключительной сцене этого шоу. Никто из них не захотел платить своей жизнью за спасение сгнившего режима, а запутавшемуся в собственной лжи Горбачеву не верил уже никто, кроме Запада.

Любопытно, что, столкнувшись с массовым неповиновением страны, так называемые "путчисты" растерялись и... побежали к Горбачеву в Крым, видимо, просить его выйти из тени и возглавить поворот к военному положению. Хорош "заговор", не правда ли, когда "заговорщики" бегут к своей "жертве" за советом и покровительством? Так и видишь их, уговаривающих Горбачева:

- Михаил Сергеевич, без вас ничего не получается. Армия отказывается двигаться без приказа главнокомандующего, а народ столпился вокруг Белого дома, без кровопролития их не рассеять. Вся надежда на вас...

Естественно, он теперь это отрицает, и столь же естественно "путчисты" - попросту говоря, все руководство страны - утверждают, что действовали по его приказу. Кто из них прав, кто нет, можно лишь гадать. Разобраться в их лжи невозможно без независимого, объективного и беспристрастного суда, которого так и не было. Бесспорно одно: вся подготовка к введению военного положения была произведена под его непосредственным руководством. Заколебался ли он в последний момент, как в свое время Ярузельский, или действительно затеял всю эту дьявольскую игру, чтобы выглядеть "красивее" в глазах мира, вернувшись из Крыма этаким примирителем в уже контролируемую его подручными страну, - остается неизвестным до сих пор.

Да в сущности это ведь и не так важно: трех дней и ночей всеобщего неповиновения вполне хватило для окончательного краха режима. С провалом "путча" КПСС была запрещена, здание ЦК опечатано, а опьяненные моментом свободы толпы бродили по Москве и снимали памятники вождей. Но, как бы ни пьянил толпу этот момент свободы, он не был революцией. Лишенная стержня, страна просто распалась на составные части, контролируемые своими партийными мафиями. "Новая" политическая элита, всплывшая на поверхность, оказалась старой номенклатурой, вовремя приспособившейся к новым условиям. И никаких радикальных изменений этой "элите" уже не было нужно, как не нужна ей и старая идеология, ибо в ее руках остались и "коммерческие структуры", и собственность, и фиктивные партии, и средства информации, и международные связи со старыми "друзьями". Наступила эра "теневой власти", когда уже невозможно определить, кто за кем стоит да кто кому служит. Эра "клептократии", из которой России, боюсь, уже не выбраться.

Только Горбачев, вернувшись в Москву, все твердил об обновлении социализма, о новой роли уже исчезнувшей КПСС, о новом "союзном договоре" уже несуществующих республик...

9. "I am not naive, you know..."

Легко понять как восторги "левых" по поводу "перестройки", так и их радость по поводу несостоявшейся революции - для них с самого начала не было альтернативы "детанту", а сохранение у власти партийной "элиты" при видимости демократии вполне соответствовало их желаниям. Только такой вариант и мог прикрыть их соучастие в преступлениях режима, при котором режим не оказывался бы преступным или, в крайнем случае, выглядел бы "исправившимся". В этом смысле Горбачев был для них находкой - если бы он не существовал, его следовало бы выдумать.

В сущности, так оно и было: "реформатора", "либерала", "демократа" Горбачева выдумала западная левая "элита" с подачи советской дезинформации. Вспомним: тот же самый образ "либерала" и "реформатора" начали уже было создавать Андропову, когда он пришел к власти в 1983 году; но Андропову не повезло со здоровьем, и он умер, не получив Нобелевской премии мира. Горбачев просто был моложе и здоровее своего учителя и покровителя - в этом все их отличие. Окажись у Андропова здоровые почки, быть бы ему кумиром прогрессивного человечества, а весь мир, затаив дыхание, следил бы за его "мужественной борьбой с консерваторами" в политбюро. Его, а не Горбачева, провозгласил бы журнал "Тайм" человеком десятилетия, "Коперником, Дарвином и Фрейдом коммунизма в одном лице", и толпы западных баранов восторженно блеяли бы: "Юрий! Юрий!" - вместо: "Горби! Горби!"

В сущности, какая разница - Горбачев или Лигачев, Андропов или Черненко? Дело ведь не в способностях советских вождей, а в наличии мощных сил "мира, прогресса и социализма" на Западе, для которых "выживание идеи социализма" было вопросом выживания их самих. Благодаря им мир и погрузился в "посттоталитарный" абсурд вместо выздоровления от коммунистической чумы. Пока они дружно спасали своего кумира от его собственного народа, никакая настоящая, "неконтролируемая" оппозиция, способная сместить номенклатуру и стабилизировать положение, сформироваться не могла. Не нашлось сил у обезглавленного, задуренного "гласностью" народа противостоять мнению всего мира "Мнение Запада" стало для него абсолютным и единственным критерием правды в то смутное время фантастической лжи. И откуда ему было знать, что и это "мнение" подтасовано идейными братьями их тюремщиков? При отсутствии политического опыта - где ж им было понять, что промедление смерти подобно: спасать надо или страну, или чужую "идею", а затянувшаяся агония режима сделает выздоровление страны почти невозможным. Семь лет, потерянные на партийную перестройку да на "поддержку Горбачева", - ох, как потом аукнутся!

Однако успех "гласности и перестройки" никогда не был бы столь полным, а эффект их - столь катастрофичным для всего мира, если бы всеобщая эйфория не парализовала и консервативные круги Запада. Понять причины этого паралича гораздо труднее, тем более что к целому ряду ведущих консервативных политиков выражение "паралич" вряд ли подходит. Мы все помним, что одним из наиболее ранних и последовательных сторонников Горбачева была, например, Маргарет Тэтчер, объявившая его человеком, с которым она "может делать бизнес", еще до его прихода к власти. Спрашивается, неужели политик такого класса, да еще посвятивший свою жизнь борьбе с социализмом в своей стране, не видел той простой истины, что ее новый друг делает ровно противоположное? Или хотя бы того, что генеральный секретарь ЦК КПСС - не царь, а коммунистический режим - не монархия и, стало быть, каковы бы ни были его личные наклонности, "бизнес" придется делать не с ним, а со всем коммунистическим режимом?

Между тем, это не было оговоркой со стороны г-жи Тэтчер. Ее лояльность лично Горбачеву заставляла ее впоследствии говорить и делать удивительные вещи. Помню, я ушам своим не поверил, услышав в 1988 году ее выступление по Би-Би-Си, транслировавшееся напрямую в СССР. Как раз только-только отменили глушение, и вот советские люди, и без того уже напрочь замороченные "гласностью", услышали из уст "самой популярной женщины в СССР" о том, что "отход от старомодной формы коммунизма (...) это историческая перемена". И в чем же эти исторические перемены видела легендарная "железная леди"' А вот недавняя партийная конференция в Москве была, оказывается, "веха в истории свободы слова", потому что "те, кто выступал с трибуны, уже не всегда говорили "по бумажке", а иногда непосредственно высказывали то, что чувствовали".

Более того, словно не помня о существовании советской "империи зла", она буквально призывала различные народы СССР оставаться "лояльными к Советскому Союзу как нации народностей", удовольствоваться некоторой культурной и религиозной автономией, как это делают различные племена в Нигерии. И это говорилось в то время, как уже шло наступление на суверенитет прибалтийских республик, включения которых в состав СССР ни Британия, ни США никогда не признавали.

Увы, Тэтчер не была исключением. Даже президент США Рональд Рейган, человек, для которого имя Ленина было всю жизнь анафемой, не преминул похвалить Горбачева за "возвращение на ленинские пути". И тоже в радиовыступлении, передававшемся на СССР. А уж его преемник Джордж Буш со своим госсекретарем Джимом Бейкером перещеголяли всех, до последнего дня сопротивляясь неизбежному распаду СССР.

"Да, я думаю, что могу верить Горбачеву, - заявлял Джордж Буш журналу "Тайм" как раз тогда, когда Горбачев уже начал терять контроль, окончательно запутавшись в собственной лжи. - Взглянув ему в глаза, я оценил его по достоинству... Этот глубоко убежден в том, что делает. У него есть политическое чутье...".

Примечательно, что сама эта фраза совершенно алогична: ведь если ваш оппонент действительно "глубоко убежден в том, что делает", то из этого вовсе не следует, что ему можно доверять. В конце концов, и Гитлер был "глубоко убежден в том, что делает". Но даже и мысли о том, что их цели противоположны, не приходило в голову Джорджу Бушу. Не удивительно, что при такой прозорливости президента США их встреча в верхах на Мальте сильно напоминала вторую Ялту: во всяком случае, после нее госдепартамент США неизменно расценивал растущее давление СССР на Прибалтику как "внутреннее дело СССР". И даже за два месяца до распада Союза, будучи с визитом в Киеве, Буш уговаривал Украину не отделяться.

Насколько администрация Буша не понимала советской игры в Европе, видно хотя бы из ее позиции в вопросе о воссоединении Германии. Так, поспешивший в Берлин сразу после падения стены госсекретарь Бейкер расценил это событие как демонстрацию Горбачевым "необыкновенного реализма. И президенту Горбачеву надо воздать должное, так как он первым из советских руководителей имел смелость и прозорливость позволить отменить политику репрессий в Восточной Европе".

И, видимо, в благодарность за это, главной заботой Бейкера было уважить "законную озабоченность" своего восточного партнера - всячески замедлить процесс воссоединения.

"...в интересах общей стабильности в Европе движение к воссоединению должно носить мирный характер, оно должно быть постепенным, осуществляясь шаг за шагом".

Предложенный им план был полной катастрофой, ибо полностью соответствовал советской схеме создания "общеевропейского дома": сначала предполагалось укрепить Европейское Сообщество, Хельсинский процесс, продвинуть дальнейшую интеграцию Европы. Все это, разумеется, не торопясь, "шаг за шагом", в расчете на годы.

"И с возникновением этих перемен, по мере того как будет преодолеваться раздробленность Европы, постепенно произойдет и воссоединение Германии и Берлина в условиях мира и свободы".

Более того, даже не проконсультировавшись с Бонном, он кинулся в Восточную Германию на встречу с новыми марионетками Кремля, чтобы "объявить о намерении США попытаться поднять авторитет политического руководства Восточной Германии и предупредить появление политического вакуума, который мог бы вызвать бурное стремление к воссоединению". И это - в январе 1990-го, т.е. незадолго до выборов в ГДР, фактически решивших ключевой вопрос: на советских условиях объединится Германия или на западных. По счастью, восточные немцы были менее "терпеливы" и более разумны: отлично понимая, с чем имеют дело, они взяли да и проголосовали за немедленное воссоединение, невзирая на Бейкера и на давление всего мира.

Говорю - по счастью, ибо иначе жить бы нам всем теперь в единой социалистической Европе под диктатом Москвы, служить "промышленной базой мирового социализма". По крайней мере - до полного краха СССР. Да ведь и все развитие событий могло пойти иначе, если бы этот гамбит удался Горбачеву: и в самом СССР процесс распада мог существенно замедлиться, опираясь на "стабилизацию" в Европе и перекачку из нее средств. Спрашивается: почему же Запад, США со своей вроде бы консервативной, даже антикоммунистической администрацией так жаждали этой "стабилизации", а попросту сказать спасения советского режима?

Допустим, Бейкер был неграмотный, напыщенный, самовлюбленный дурак, мечтавший о каких-то глобальных структурах "от Ванкувера до Владивостока", зодчим которых он станет ("доктрина Бейкера"). Помню, на одной конференции я даже предложил ввести единицу измерения политической безмозглости - "один бейкер" (рядовой "человек с улицы" измерялся бы в "миллибейкерах"). Он даже в разгар кровавого советского шоу в Бухаресте на Рождество 1989 года заявил, что отнесется "с пониманием, если СССР введет свои войска в Румынию, чтобы помочь восставшим противникам Чаушеску". А новую, просоветскую политику США после встречи в верхах на Мальте он объяснял тем, что "Советский Союз изменил свою позицию, отойдя от политики подавления и диктата к политике демократии и перемен". Это говорилось в тот момент, когда советская армия громила демократическую оппозицию в Баку, положив там несколько сот человек (к чему Бейкер тоже отнесся "с пониманием"). Но ведь Бейкер был не одни, а простой глупостью это не объяснишь. В том-то и трагедия, что такую же безмозглую позицию занимали тогда практически все западные правительства, в том числе и консервативные.

И правда, даже Рональд Рейган, столь успешно начавши экономическую войну против СССР, практически свернул ее во второй срок своего президентства, особенно с 1987 года. Словно не веря собственному успеху, и Рейган, и Тэтчер принялись играть в несвойственные им игры "поддержки реформаторов" в Кремле, даже не задаваясь вопросом - откуда они там взялись? Сами собой отпали ограничения на утечку технологии, на займы и кредиты. К концу 1987 года OECD отмечала: "в настоящее время ежемесячный долг СССР достиг 700 млн. долларов", а общий долг советского блока вырос с 1984 года на 55%.

"Как это ни удивительно, по мере возрастания долга условия его выплаты становятся мягче (...) средний процент выплаты долга Советским Союзом упал с 1 до 0,15 пункта выше лимита Либора. Бразилия выплачивает не меньше 0,75 пункта выше лимита Либора".

Президент Буш и его администрация лишь продолжили эту тенденцию "сползания в детант", доведя ее до логического абсурда, когда Горбачева уже "спасали" от народа: от шахтеров, от демонстраций демократической оппозиции, от порабощенных коммунизмом наций, требовавших своей независимости. Как и войну в Персидском заливе, "холодную войну" прекратили чуть раньше, чем требовалось для победы, оставив всех нас в худшем из возможных вариантов: и злодейский режим недобит, и страна разрушена, а у деморализованного народа уже нет сил, чтобы завершить недоделанное. Да в чем-то и еще хуже - по крайней мере, курдам не приходится выслушивать сказок о спасителе человечества Саддаме Хусейне, а этому последнему все-таки не додумались дать Нобелевскую премию мира...

Так что же произошло с нашими бывшими союзниками по борьбе с "детантом", с убежденными, казалось бы, антикоммунистами? Новинка кампании "гласности и перестройки" заключалась в том, что партия, которая 70 лет строила свою власть на основе коммунистической догмы, спасала теперь эту власть, демонстрируя "антикоммунизм". Это и было рассчитано на антикоммунистов, которым Кремль как бы предлагал на заказ любые изменения. Запад же ломал голову: что бы еще такое от них потребовать?

"Пусть сперва выпустят Сахарова, освободят политзаключенных, тогда и поговорим".

Выпустили. Освободили.

"Теперь пусть уйдут из Афганистана".

Ушли.

"Ну, если они издадут Солженицына, тогда действительно..."

Издали.

Просто чувствовалось, как тяжело, с натугой работают мозги западных мыслителей, пытаясь нащупать критерий отличия нормальной страны от тоталитарного режима. Оказалось вдруг, что никто об этом раньше не задумывался, и каждый из них изобретал теперь свой критерий, удовлетворив который Москва получала себе еще одного союзника. Наконец, высказалась и команда президента Рейгана, по тем временам считавшаяся самой "оголтелой":

"Пусть сломают Берлинскую стену".

Что ж, сломали и стенку.

Трагедия нашего времени в том и состояла, что если одна часть человечества отлично понимала суть коммунистической идеи (но сочувствовала ей), другая, якобы ей враждебная, сути дела не понимала, принимая симптомы болезни за самое болезнь. Людей, понимавших, что сама коммунистическая идеология является источником зла, что не потому режим бесчеловечен, что преследует людей за убеждения, оккупирует соседние страны и угрожает всему миру, а, наоборот, делает все это потому, что он бесчеловечен, - были считанные единицы. Но и они, в силу этого обстоятельства, не принадлежали к истеблишменту. Они считались такими же отщепенцами, "экстремистами", как и мы, а наше совместное влияние в годы "перестройки" приближалось к нулю. Ну что мы могли? Написать еще одну статью, которую, может быть, и напечатают наряду с десятками статей, восхваляющих "перестройку"? Условия здешней жизни уравнивают тебя и с шарлатаном, и с явным советским агентом: у него мнение, и у тебя - мнение Различия между мнением и знанием у них не существует.

Между тем, истеблишмент - и "левый", и "правый" - жил по своим правилам, не позволявшим слишком отклоняться от "консенсуса", от необходимости быть переизбранными (у политиков) или взаимоуважаемыми (у общественных деятелей, академиков, журналистов). Этот давно прогнивший, пошлый мирок живет "золотыми правилами", а не мозгами: позицию по отношению к коммунизму определяли здесь не тем, верна она или нет, а тем, насколько она "умеренная". Орды шарлатанов-советологов, "кремлинологов" сделали себе карьеру на высосанных из пальца рассуждениях о том, кто в Кремле "ястреб", а кто "голубь", кто "реформатор", а кто "консерватор". И не меньшие орды ничуть не меньших шарлатанов жили за счет ублюдочного "процесса контроля над вооружениями", хоть всякий и понимал, что не в оружии дело, да и не знал никто толком, сколько его у Советского Союза. Я уж не говорю об армии профессиональных дипломатов, для которых высшая ценность на земле "стабильность" любой ценой (пусть и ценой свободы), а главная задача в жизни - "улучшение отношений" (пусть хоть с дьяволом).

Да, наконец, будучи сами истеблишментом, "элитой", не могли они не чувствовать некого родства с советской "элитой", с советским истеблишментом. По меньшей мере, он им был понятней, ближе, удобней, чем неконтролируемые толпы народа, тем более - чем мы, "экстремисты".

"Лучше жить с дьяволом, которого ты знаешь, чем с таким, которого не знаешь". Вот и вся их мудрость. Но ведь любой, даже самый честный политик вынужден считаться с этим стадом пошляков и приспособленцев: без него и править нельзя. Так вот и вышло, что, если "левый" истеблишмент отлично ведал, что творит, "правый" не нашел, что возразить. Даже Рональд Рейган, при всей своей инстинктивной ненависти к коммунизму, не нашел, что ответить, когда ему сказали:

"А если Горбачева действительно завтра снимут, как Хрущева, и все вернется к брежневским временам? Весь мир будет проклинать нас за то, что мы его не поддержали".

Увы, при ближайшем рассмотрении настоящих антикоммунистов, сполна понимавших, с чем мы имели дело, на Западе оказалось даже меньше, чем в Советском Союзе. Внутренне, в глубине души, мир уже давно капитулировал, примирился с мыслью о неизбежности "мирного сосуществования" со злом, приспособился к сожительству и даже не верил, что оно может кончиться. В лучшем случае надеялись на "смягчение" режима, на его "либерализацию", т.е. на чудесное появление в Кремле либерального "царя-реформатора". Вот и купились на приманку, когда ее им подсунул мудрый ЦК. Не случайно так упорно не хочет теперь выяснять человечество, что же все-таки произошло. Не хочет ни расследований, ни документов из архивов Кремля, ни признаний-мемуаров бывших палачей: каждый знает, что ничего лестного для себя не обнаружит. И даже теперь, всем фактам вопреки, предпочитают повторять очевидную ложь о смелом реформаторе Горбачеве, избавившем человечество от ужасов коммунизма. Так спокойнее, уютней...

Однако, скажут мне, не все ж такие. Вот, к примеру, "железная леди" неужто и она не лучше? Не может быть, чтобы и она тоже примирилась, капитулировала перед коммунизмом: совсем это не согласуется с ее образом. И правда, не согласуется. Вопрос этот мучил и меня все семь лет перестройки и даже после нее. Попытки с ней спорить, что-то объяснять были, однако, совершенно бессмысленны: она просто отказывалась слушать. А при упоминании имени Горбачева, лишь произносила, гордо вскинув голову, как сказала бы мать о своем дитяти:

- Разве он не изумителен?

И тут же прекращала разговор. Но я не унимался, и при каждой новой встрече опять возвращался к больной теме. Для меня это стало чем-то вроде идеи-фикс. Наконец уже в 1992 году, копаясь в архивах ЦК в Москве, я случайно набрел на документ 1984 года о предоставлении советской помощи бастующим английским шахтерам. Нового в нем было мало - и так все знали, что СССР перевел им в критический момент забастовки миллион долларов. Точнее, сам факт и тогда был известен, но считалось, что помощь оказывают советские профсоюзы своим братьям по классу. Теперь же, просматривая документ, я мог убедиться, что решение, конечно, принимал ЦК, а в числе подписавших его был, разумеется, и Горбачев - тогдашний второй секретарь ЦК, без подписи которого ни одно решение принято быть не могло.

Естественно, возвратясь в Лондон, я поспешил к Тэтчер, предвкушая эффект. Зная, как важна была для нее забастовка шахтеров 1984 года, из-за которой вполне могло пасть ее правительство, я и не сомневался, что наконец попал в точку. Действительно, увидев подпись своего друга, она побледнела:

- Когда это подписано? - потребовала она. Я указал на число.

- Это даже хуже, - сказала она тихо. - Я спрашивала его об этом как раз в то время, и он сказал, что ничего об этом не знает. То был мой долгожданный миг торжества:

- Трудность "делать бизнес" с коммунистами в том и заключается, что у них есть отвратительная привычка врать прямо в глаза, - произнес я медленно и отчетливо, смакуя каждое слово.

Настала долгая пауза. Пожалуй, слишком долгая.

- I am not naive, you know... (Я, вы знаете, не наивна...) Так в готовившейся тогда к печати книге ее мемуаров, в соответствующем месте, появилась загадочная сноска:

"В действительности я с тех пор видела документальное свидетельство того, что он (Горбачев) все прекрасно знал и был среди тех, кто принял решение о деньгах".

10. Союзники

Боюсь, однако, годы "перестройки" лишь обнажили всегда существовавшее различие в оценке коммунизма между здешними консерваторами и нами выходцами из коммунистических стран, хлебнувшими "реального социализма". Если, скажем, для меня коммунизм был и остался абсолютным злом, хуже которого уже ничего быть не может, для них он был одной из проблем, и даже не обязательно самой важной. Более того, думаю, они никогда не поняли универсальности этого зла, его интернациональной природы, а стало быть, и всеобщей опасности. Где-то в глубине души большинство из них склонялось к тому, что эта болезнь не страшна "цивилизованным" народам, а те, кто заболел ею, каким-то образом того "заслужили". Вроде как в старину проказа считалась Божьим наказанием за грехи. Например, чрезвычайно распространенным именно среди консерваторов был миф о том, что коммунизм в России есть всего лишь последствие (или разновидность) сугубо российского деспотизма.

"Ответ на многие загадки поведения Советов дают не звезды, но русские цари Их прах покоится в кремлевских усыпальницах, но их дух витает в кремлевских залах", - пишет, например, бывший президент США Ричард Никсон. А если это так, почему же и не начать "детант"? Россию не изменишь - такая уж она по воле истории, а надеяться остается только на появление на московском троне "просвещенного монарха".

Или вот наш любимый консервативный мыслитель величиной в один "бейкер" объясняет бестолковым европейцам в 1991 году:

"По иронии судьбы, ограниченный европейский национализм XIX века породил также и иную, совершенно отличную от него идеологию рационализма и универсализма, которая тоже преодолела границы одного государства: марксизм. В Советском Союзе большевики объединили эту идеологию со славянофильством, которое само по себе было реакцией на западные ценности, объявленные чуждыми".

Где уж он нашел славянофильство у большевиков, можно только гадать, но зато он твердо знает, в чем противоядие:

"Я считаю, что трансатлантические связи олицетворяют собой некие универсальные идеалы просвещения".

Оставим в стороне эти безграмотные экскурсы в историю - что делать, если так "просветили" нашего мыслителя с его приятелем Джорджем Бушем где-нибудь в Йельском университете, в "землячестве", к которому они принадлежали в студенческие годы. Важно другое: коль скоро они те понимают, что марксизм и проистек из "идеалов Просвещения", они не видят, и в чем его опасность. Марксизм без "славянофильского" искажения становится ...(пропуск нескольких слов, оборвана страница - прим. OCRщика)... "нового мирового порядка" - зачем с ним бороться?

Любопытно, что в этом они вполне сходятся с европейскими меньшевиками, для которых миф о хорошем социализме и плохой России, его якобы исказившей, всегда служил самооправданием. (Непонятно только, зачем же они столь упорно поддерживали это "искажение" все 74 года его существования?) Но если для них это было всего лишь удобной ложью, консерваторы повторяют ее, даже не сознавая, что тогда им остается узаконить социалистический эксперимент у себя дома. Европейские консерваторы в этом смысле были никак не лучше Никсона с Бейкером: для них коммунизм никогда не был наднациональным злом, а наша борьба с ним так и не стала общей борьбой. Чего стоила одна только вечная путаница "русского" и "советского", т.е. смешение режима и народа, палача и жертвы. Доходило до нелепостей: получалось, что "русские оккупировали Афганистан", а "советский ученый Сахаров" этим недоволен. Скажете, это всего лишь лингвистическое недоразумение, неграмотность? Не знаю. Настоящие соратники более аккуратны в таких вопросах, как то, воюют они с твоим народом или с поработившим его режимом. Тем более, что с режимом-то как раз они воевать не рвались. Помню, бывший премьер-министр Гарольд Макмиллан сказал мне однажды:

"Не наша забота пытаться изменить советскую систему. Это - дело самих русских. Наша обязанность - договориться с ними поддерживать равновесие в мире"

Но ведь ту же мудрость повторила и Маргарет Тэтчер в своем интервью, когда поведала миру, что может "делать бизнес" с Горбачевым. "Мы не будем стремиться менять их, они не будут менять нас", - сказала она тогда. Помню, я отвечал ей на это в журнале "Сервей":

"Что за прелестная основа для "конструктивных взаимоотношений"! Обычный бизнес, вы им - кредиты и технологии, а они вам взамен твердую валюту (...) за счет подрыва экономики. Вы им строите завод, производящий грузовики, а они пошлют эти грузовики, наполненные своими солдатами, в Афганистан. Не старайтесь их изменить - они вас так или иначе изменят. В этом-то и состоит суть экономических реформ, за которые так ратует товарищ Горбачев: Запад строит советскую экономику, а они между тем строят коммунизм во всем мире".

Читатель может оценить мое злорадство, когда через семь лет я нашел вышеупомянутый документ о советской помощи бастующим британским шахтерам.

Словом, наш союз с западными антикоммунистами никогда не был равным, в тяжелые для них времена "холодной войны" или "детанта" 70-х мы объединялись, а в тяжелые для нас времена "перестройки" они о нас и не вспомнили. Да и во времена альянса у нас не было полного взаимопонимания: слишком узко толковали они советскую угрозу, видя в основном лишь ее военный аспект. Но тот факт, что в войне идей вооружение имеет лишь психологическое значение, а сама эта война не имеет ни фронта, ни тыла, - остался за пределами их понимания. Не случайно, добившись банкротства СССР к 1986 году, они успокоились, так и не доведя дела до конца: как только СССР перестал представлять угрозу миру, он перестал их интересовать. Дальнейшая судьба сотен миллионов людей их не интересовала, видимо, в силу уже упомянутого высокомерия (если не сказать шовинизма), предполагавшего наличие мистической вины народов, коммунизмом "наказанных".

Соответственно, наши разногласия, хоть и приглушенные наличием общего врага, стали проявляться почти немедленно: уже к концу 70-х, когда мир убедился, что СССР не собирается соблюдать требования Хельсинских соглашений по правам человека, наши позиции разошлись. Мы считали, что единственной адекватной реакцией на аресты членов Хельсинских групп должна быть денонсация Хельсинских соглашений или хотя бы угроза денонсации - при ультимативном требовании освободить арестованных. Запад же был склонен сделать вид, что ничего существенного не произошло, и "продолжать хельсинский процесс" как ни в чем не бывало. Эту позицию еще можно было понять, пока в большинстве западных стран у власти оставались левые партии, но ведь она не изменилась и к началу 80-х, когда произошел резкий сдвиг вправо. Даже администрация Рейгана не решилась трогать этот вопрос, хотя многие влиятельные деятели республиканцев, находясь в оппозиции, открыто разделяли нашу точку зрения.

Между тем, это было ключевой проблемой всей политики отношений между Востоком и Западом. Хельсинские соглашения, при всех их недостатках, содержали в себе основополагающий принцип этих отношений - равенство и неразрывную связь трех его "корзин": безопасности, сотрудничества и прав человека. В них было заложено чрезвычайно важное признание того факта, что советская внешняя агрессивность неразрывно связана с антидемократической, репрессивной сутью режима, без изменения которой о "безопасности" и говорить бессмысленно, а любая форма сотрудничества становилась капитуляцией. Экономические отношения превращались в помощь врагу, "культурные" - в инструмент советской пропаганды, и даже дипломатические лишь способствовали утверждению фальшивого образа Советского Союза как "нормального" государства.

Более того, Хельсинские соглашения содержали очень важную уступку со стороны Запада: "признание нерушимости послевоенных границ в Европе", т.е де-факто - признание советской оккупации Восточной и Центральной Европы, ее узаконение. Не случайно Брежнев считал эти соглашения самым большим достижением своего правления и даже сказал одному из своих помощников:

- Вот если удастся завершить Хельсинки, то и помереть можно.

Оно и не удивительно: он хотел "вписать себя в историю как продолжателя линии на победу, как закрепившего победу в войне победой в политическом плане". Только обеспечив признание Западом советских завоеваний в Европе, можно было двигаться дальше - к расширению влияния на всю Европу, к "борьбе за мир" и разоружение. Для СССР эти соглашения были паллиативом послевоенного мирного договора в Европе, закреплявшего их империю.

Таким образом, речь шла обо всей стратегии Запада на последующие десятилетия: денонсация Хельсинских соглашений фактически была бы ревизией соглашений Ялтинских и поставила бы вопрос о легитимности советской оккупации восточноевропейских стран (включая и Прибалтику, и даже Украину с Белоруссией). Характерно, что даже намек на возможность такого поворота в отношениях, когда ряд сенаторов и конгрессменов США предложил поднять эти вопросы на Мадридской конференции 1980 года, вызвал в Москве полную панику:

Инициатива названных выше конгрессменов получила поддержку большинства членов палаты представителей, - в ужасе сообщал ЦК. - Это пока не обязывает администрацию к конкретным действиям, но по демагогическим соображениям может послужить Картеру поводом для развертывания новой враждебной кампании против СССР.

Словом, Хельсинские соглашения могли бы стать прекрасным инструментом внешней политики, если бы Запад решился их использовать. Однако не только Картер, но даже Рейган, Тэтчер и Коль, практически контролировавшие в 80-х западную политику, на это не решились, а Хельсинские соглашения лишь превратились в инструмент советской политики подавления инакомыслия и развития дальнейшего наступления в Европе. Вместо того, чтобы заставить Москву обороняться, причем "на своей территории" (Восточная Европа, республики СССР), Запад позволил ей перейти в "мирное" наступление, чуть не стоившее Западной Европе ее свободы.

Между прочим, изменить это положение было еще не поздно даже в разгар миротворческой истерии, развязанной Москвой в начале 80-х. Просто вместо того, чтобы принять советские условия игры и толковать об абстрактном "мире" вне контекста истории отношений между Востоком и Западом, вместо бесконечных препирательств по поводу числа ракет и боеголовок, которые только еще больше пугали несведущее население (а значит, играли на руку СССР), нужно было вернуться к контексту Хельсинских соглашений, позволявших связать вопросы безопасности с существом советского режима. Такая позиция была для Запада совершенно беспроигрышной, ибо возвращала дебаты в правильное русло, где и виновник был очевиден, и политическое решение конфликта между Востоком и Западом уже предложено, а наличие советской подписи под Хельсинскими соглашениями не позволяло говорить о каких-либо "неприемлемых" для Москвы условиях.

В самом деле, что могла бы в тот момент ответить Москва на ультимативное требование соблюдать свои обязательства по Хельсинским соглашениям? Ничего, кроме демагогии. Зато денонсация их Западом открывала последнему великолепную игру: предложить созыв международной конференции для заключения послевоенного мирного договора, где неизбежно всплыли бы вопросы самоопределения стран Европы, оккупированных СССР по договору с Гитлером. Кто мог быть против мирного договора в тот напряженный момент? Даже откровенно просоветские силы оказались бы в затруднении, а уж непредвзятое общественное мнение точно оказалось бы на нашей стороне. Говорю это не предположительно: в 1984 году, как раз тогда, когда антиядерная истерика достигла своего апогея в США, мы поставили убедительный эксперимент в двух самых либеральных штатах США - Калифорнии и Массачусетсе. Избирателям в Лос-Анджелесе был предложен на референдуме вопрос:

"Должен ли совет графства Лос-Анджелес направить руководству Соединенных Штатов и Советского Союза послание с утверждением, что риск ядерной войны между Соединенными Штатами и Советским Союзом может быть сведен до минимума, если у всех народов будет возможность свободно и без опасений высказывать свое мнение по международным проблемам, в том числе по национальной политике вооружения, - чтобы тем самым население графства Лос-Анджелес призвало все народы, подписавшие Хельсинские соглашения по правам человека, соблюдать условия этих соглашений по вопросам свободы слова, религиозных убеждений, печати, собраний и эмиграции для всех граждан?"

И, несмотря на отчаянное сопротивление профессиональных миротворцев, предложение было принято большинством в две трети голосов! Аналогичная резолюция прошла в Массачусетсе в октябре:

"...побуждая Советский Союз следовать Всеобщей Декларации прав человека ООН и Хельсинским соглашениям, тем самым уменьшая угрозу ядерного столкновения".

Не возникает сомнения, что правительство США легко могло распространить этот эксперимент на всю страну, совершенно обезвредив движение промосковских миротворцев. Но, несмотря на такую яркую поддержку населения, администрация Рейгана так и не решилась на это. Тем более не попытались они сделать ее своею международной" позицией, а уж о денонсации соглашений и об идее "мирной конференции" в Европе и говорить не хотели.

Увы, консерваторы оказались абсолютно неспособны усвоить принципы "идеологической войны". Даже помощь антикоммунистическим движениям, так называемая "доктрина Рейгана", ограничивалась чисто материальным аспектом, чаще всего финансовой или военной помощью. Но вся огромная пропагандистская работа по обеспечению общественного сочувствия была за пределами их понимания. Этим, как и многим другим, пришлось заниматься нам, не имея на то ни средств, ни политических возможностей. А много ли можно было сделать чисто общественным группам, на средства, собранные у общественных и частных фондов? Созданный нами в 1983 году "Интернационал Сопротивления" разрывался на части, пытаясь противодействовать тому, чем в СССР занимались огромные, хорошо финансируемые и могущественные структуры. Наши западные друзья часто даже не понимали, что мы пытаемся сделать. Работу с прессой, конференции да пресс-конференции они еще понимали, но что-либо более сложное наталкивалось не непреодолимые препятствия бюрократического непонимания.

Наиболее яркий тому пример - наше предложение вызвать массовое дезертирство в советских частях, расположенных в Афганистане. Казалось бы, ясно, что, сколько ни снабжай афганских моджахедов оружием, чисто военной победы они добиться не смогут. Стало быть, надо искать других решений, которые бы сделали советскую оккупацию слишком "дорогостоящей". И самое очевидное решение - организация возможности бегства советских солдат за рубеж. Представим себе, как еженедельно, в числе прочих новостей, политбюро докладывают, что за истекшую неделю бежали еще несколько сот советских военнослужащих из "ограниченного контингента", а прежние несколько сот, добравшись до Запада, провели пресс-конференции. Сколько бы таких сообщений выдержало политбюро, прежде чем начать лихорадочно готовить вывод войск? Непосредственное участие советских частей в боевых операциях было бы сведено на нет, дабы не предоставлять дополнительных возможностей дезертирства. Но даже и такая реакция была бы огромным облегчением для афганцев - с деморализованной правительственной армией они бы и сами справились.

А то, что советские солдаты бегут даже без малейшей надежды выжить, тем более добраться до Запада, мы знали от наших афганских друзей-моджахедов. Да я в том и не сомневался, понимая, как непопулярна должна быть эта война за коммунистические интересы среди русской молодежи (не говоря уж о выходцах из республик). Несколько десятков их уже сидело у афганцев в плену, что было крайне стеснительно для мобильных партизанских групп. К тому же советское командование, узнав, что в каком-либо кишлаке прячут беглых, подвергало этот кишлак безжалостной бомбардировке, чтобы отучить афганцев от такого гостеприимства.

Словом, проблемой надо было заниматься в любом случае. Но самой простой частью задачи оказалось договориться с моджахедами: они-то прекрасно поняли ценность проекта. Понял ее и генерал Зия уль-Хак, президент Пакистана, охотно закрывавший глаза на провоз беглецов через свою территорию. Только западные правительства отказывались понять суть дела, упорно настаивая на "гуманитарном" характере операции, то есть на крайне малом ее масштабе. Всем нам, различным общественным группам, занимавшимся этой проблемой, с невероятными трудностями удалось вывезти в общей сложности человек 15, не более Ни о каких сотнях или тысячах беглецов не могло быть и речи: ни одна западная страна принять их не соглашалась...

Это всего лишь один пример, но он весьма показателен как иллюстрация основной причины наших разногласий: вопреки всем нашим усилиям, даже наиболее консервативные круги Запада не пожелали понять, что десятки и сотни миллионов за "железным занавесом" являются их естественным и самым мощным союзником, а не "гуманитарной проблемой". Действительно победить коммунизм можно было только вместе с ними.

11. Я сделал все, что мог...

Но это было еще благодатное время, когда наличие общего врага хоть в каком-то смысле делало нас союзниками и обеспечивало поддержку если не правительств, то'хотя бы некоторых общественных сил. Бездумная эйфория времен "гласности и перестройки" лишила нас и этой последней поддержки, последних союзников. Соблазн "победить" без борьбы, выиграть без усилия оказался для них слишком велик. Как раз в тот момент, когда можно было наконец легально отстраивать оппозиционные структуры, не опасаясь серьезных репрессий, - и средства, и симпатии Запада были на другой стороне. Как раз в то время, как политзаключенные в советских тюрьмах и лагерях подвергались самому изощренному давлению с целью их идейной "нейтрализации", Запад рукоплескал гуманности Горбачева. Когда войска "спецназа" убивали грузинских демократов на площади в Тбилиси, давили Народный фронт Азербайджана танками в Баку, штурмовали правительственные здания в Вильнюсе и Риге, Запад беспокоило лишь одно: как бы это "не повредило Горбачеву". А уж финансовая помощь кремлевским "реформаторам" измерялась астрономическими цифрами: за семь лет партийной "перестройки" советский внешний долг вырос на целых 45 миллиардов долларов! Вот какую цену заплатил Запад за то, чтобы в бывшем СССР не возникло ни настоящей демократии, ни рыночной экономики. И заплатил бы еще больше, окажись августовский "путч" более удачным: уже на подходе был новый "план Маршалла", всерьез обсуждавшийся на встречах "Большой семерки".

Казалось бы, само упоминание плана Маршалла, спасшего Европу от коммунизма, должно заставить задуматься: ведь никому и в голову не пришло бы 50 лет назад предложить его еще не побежденной Германии! Разве могли предложить его Франции Петена, Италии Муссолини, Норвегии Квислинга? Отцам нашим, по крайней мере, хватило здравого смысла сначала разгромить противника, заставить его безоговорочно капитулировать, провести денацификацию - и только потом говорить об экономической помощи. А поступи они иначе, не видать бы Европе демократии, жить бы ей многие десятилетия в "посттоталитарном" абсурде.

Конечно, мы пытались сопротивляться этому безумию до последнего, стараясь как могли поддерживать независимые силы и издания внутри СССР. Созданный для этой цели в Нью-Йорке "Центр за демократию в. СССР" даже стал переводить и публиковать эти издания в США, дабы привлечь к ним внимание публики, пока окончательно не лишился средств. Чтобы как-то рациональнее использовать наши убогие ресурсы, пришлось стянуть все в одну "организацию, объединившую демократов из всех республик под общим лозунгом-названием "Демократия и независимость". Но даже консервативная "Дейли телеграф" нашла нас слишком "правонастро-енными".

"Многие диссиденты считают, что Запад питается далекой от действительности дезинформацией, рисующей Горбачева истинным демократом, которому угрожают его консервативные оппоненты. (...) И все же чем чаще эти одинокие голоса ниспровергают гласность, тем неотвратимей возникает подозрение, что эти люди стоят на месте, сменяя критерии наличия реформ, вместо того чтобы заверить нас, что их прошлые боевые заслуги не прошли даром. (...) Повсюду им видится заговор".

Еще бы! Ведь даже Маргарет Тэтчер... и даже Рональд Рейган... Только считанные единицы среди журналистов (Эб Розенталь в "Нью-Йорк таймсе", страница передовых статей в "Уолл-стрит джорнэл") отваживались поддерживать нас в то время. По счастью, стремительно нараставший в стране кризис вызывал резкую радикализацию общества, и к 1990 году даже московская интеллигенция начала понимать суть дела. Появлялись новые возможности, новые силы выходили из-под контроля власти, избавляясь от чар перестройки. Летом 1990-го мы сделали последнюю серьезную попытку как-то объединить оппозицию - собрали конференцию в Праге, куда пригласили и старых диссидентов, и новых оппозиционеров из всех республик СССР, и тех из консервативных кругов Запада, кто еще мог оценить наше усилие.

Прага была идеальным для этой цели местом не только из-за близости к СССР или облегченных правил въезда, но прежде всего благодаря очевидному символизму, который Вацлав Гавел не преминул отметить в своем приветственном выступлении. Единственный из всех тогдашних глав государств в мире пришедший к власти в результате антикоммунистической революции, он не побоялся солидаризироваться с нашей позицией, не изменил своему прошлому, но говорил о нашем общем принципе - неделимости свободы и справедливости. "Если они где-то под угрозой - они под угрозой везде".

Увы, он оказался действительно единственным. Для того чтобы стать реально работающим центром оппозиции, нам требовались значительные средства, печатная техника, компьютеры, средства коммуникации - словом, все, что нужно массовой организации для ее нормального функционирования. Но, вопреки нашим отчаянным поискам, мы не нашли никого, кто бы снабдил нас всем этим, - ни фонда, ни правительства, ни богатого доброжелателя. Казалось, дальнейшая судьба мира никого больше не интересует. Иные говорили вполне откровенно. "Если вы правы и СССР скоро развалится, зачем же нам тратиться на это?" О том, что "развалиться" можно по-разному, не хотели и задуматься.

Удивительное дело: режим был еще жив, он вполне мог утащить с собой в могилу сотни тысяч людей. Более того, как раз в 1990 году становилось очевидно, что Горбачев и его подельники к тому-то и готовятся. Но никого это уже не волновало. На какие-то гроши в другой только что освободившейся стране - Польше - мы срочно создали совместно с нашими польскими друзьями тренировочно-координационный центр "Варшава-90". Поляки, в прошлом активисты подпольной "Сражающейся Солидарности", брались в срочном порядке подготовить группы активистов из различных частей СССР к работе в условиях "военного положения". По нашей просьбе они восстановили даже свою подпольную мастерскую по изготовлению радиопередатчиков и каждую возвращавшуюся в СССР группу старались снабдить ими. Мы-то отлично помнили, что в условиях массовых репрессий "военного положения" достоверная и оперативная информация становится на вес золота. От нее будут зависеть жизни тысяч и тысяч людей.

Вполне подтверждая наши прогнозы, режим начал 1991 год атакой на Прибалтику, повышением цен, всеобщим зажимом. Сомнений не оставалось: введения "военного положения" можно было ждать буквально в ближайшие недели Если что и сдерживало их, так это растущее сопротивление населения, грозившее вылиться во всеобщую забастовку. К весне конфронтация казалась неизбежной, а с моей точки зрения - и желательной. Это был уникальный момент нашей истории, один из тех редких моментов, что определяют жизнь страны на поколения вперед. Впервые за 70 лет безжалостного угнетения люди открыто бросали вызов режиму. Сам по себе такой общенародный порыв, объединяющий все этнические и социальные группы страны в стремлении отстоять свое достоинство и свободу, был бесценен. Он означал, что в этом, казалось бы, насмерть задавленном народе зреют предпосылки для настоящей демократии. Но одних предпосылок было недостаточно. Слабые и лишенные опыта, оппозиционные силы нуждались в закалке в процессе борьбы со старым режимом, чтобы вырасти в реальную политическую структуру, способную смести номенклатуру со всех уровней управления государством. Только такая борьба могла выдвинуть настоящих лидеров, народных организаторов в каждом районе, на каждом предприятии, создав таким образом подлинную политическую альтернативу Без этой борьбы не могло произойти системных изменений, а новый, нарождающийся строй не получал структурной поддержки.

Одним словом, страна была на грани революции. И самое глупое, что можно было сделать в такой ситуации, - это позволить властям сохранить инициативу, дать им выбрать наиболее удобный момент для наступления. Конфронтацию надо было навязать режиму ровно тогда, когда он к ней менее всего готов, менее всего ее желает. Но повлиять на настроения огромной страны из-за границы, без своей организации, без общенациональных средств информации было невозможно. А ничего этого создать мы так и не смогли, будучи брошены без поддержки и ресурсов всем миром. Оставался последний шанс - попытаться поехать туда.

С большим трудом пробившись в Москву в апреле 91-го, с визой всего на пять дней, я бросился в водоворот митингов, интервью, совещаний. Надежда на то, что все еще можно исправить, спасти, придавала сил, хотя я отлично сознавал, что ничего, кроме совета, предложить людям не могу - не то что средств, техники или организационных структур, но даже сочувствия западного мира, из которого я приехал. Это была отчаянная попытка убедить, надежда на то, что в накаленной добела атмосфере страны и одного громко сказанного слова может оказаться достаточно. В конце концов, разве не словом боролись мы с этим режимом тридцать лет? Разве не привыкли мы делать все от нас зависящее даже и в гораздо более безнадежную пору?

"Конфронтации не избежать, - говорил я сразу по приезде на пресс-конференции. - Единственное, о чем следует думать: как избежать крови. Поэтому я тысячу раз готов повторить: нужна всеобщая забастовка. Это единственный шанс избежать крови и голода. (...) Вы что, не понимаете: к зиме у вас будет голод. Горбачев добровольно не уйдет. КГБ добровольно не уйдет. Значит, они будут стрелять.

Я считаю, что сегодня нельзя быть пассивным. Ведь если наша страна не встанет, как один человек и не скажет коммунистическому режиму - уйди, альтернативой этому будет голод в эфиопских пропорциях и гражданская война ливанского типа".

"Мне непонятно, как можно морально поддерживать бастующих шахтеров и продолжать ходить на работу, - давил я на чувства в последовавших интервью. - Как же так: бастуют шахтеры, не за себя - за общее дело, а вы ходите на работу... Я лагерный человек. Если голодает один зэк, голодает весь лагерь. Должна забастовать страна. (...) Вот если останется эта власть, ваши дети будут воевать где-нибудь в Польше или Молдавии. Будут подавлять мятеж азербайджанцев. Вам это надо?"

"Нужно срочно организовывать демократические структуры. Ваши депутаты сидят в своем российском парламенте и теряют время. Неужели не понимают, что за ними ничего нет, никакой власти? Отними у них завтра микрофон, и их нету! Надо объединяться. Назовите это хоть форумом, хоть партией... Понимаете, страна рухнет, и никого нет".

В сущности, в этом и была вся проблема: страна была готова сбросить режим, но не готова оказалась новая "элита", новые, выросшие в перестройку "демократы". Люди, в общем-то, случайные, выдвинувшиеся на псевдовыборах, когда любое новое лицо казалось лучше старых, они были гораздо ближе к режиму, чем к народу. Им вовсе не хотелось радикальных перемен, которые вполне могли отодвинуть в сторону и их самих, лишив их случайно обретенного положения "лидеров". Придя на заседание Верховного совета РСФСР, я поразился их неадекватности: полдня у них ушло на бесплодные препирательства о том, по каким микрофонам каким группам депутатов выступать. Под конец бурных дебатов на эту столь важную им тему они даже проголосовали и, восхищенные собственным демократизмом, объявили перерыв. А в это же время страна уже настолько жаждала смены режима, настолько была раскалена, что через несколько дней даже коммунистические профсоюзы были вынуждены, как я уже упоминал, провести однодневную забастовку, чтобы как-то сохранить свое влияние. Более 50 миллионов человек прекратило работу, притом вопреки официальному запрету.

Воспользовавшись перерывом, я вылез на трибуну и попытался вернуть их к реальности. Куда там! Как и прочие российские "лидеры", они мечтали о "гражданском мире", о "переговорах за круглым столом" с коммунистическим режимом. И, сколько я ни объяснял, что даже в Польше (где за плечами лидеров "Солидарности" по крайней мере стояли миллионы членов их организации, пережившей к тому же военное положение) "круглый стол", тем не менее, был ошибкой: он лишь затормозил движение польского общества к демократии, российские "демократы" не пожелали понять, что в их условиях такой "круглый стол" и подавно не будет круглым. В конфликте между народом и режимом они инстинктивно выбирали сторону режима, их породившего. Ельцин, в тот момент бесспорный их лидер, даже предал бастовавших шахтеров, бросив их на произвол судьбы, только чтобы договориться с Горбачевым о временном перемирии. Более того, из всех тогда существовавших политических групп он выбрал себе в союзники "либеральных коммунистов" - своих будущих смертельных врагов: Александра Руцкого сделал своим вице-президентом, Руслана Хазбулатова председателем Верховного совета России. Пройдет всего четыре месяца, и этот "выбор" окажется роковым для всего последующего развития событий, для всей страны, сделав демонтаж старой системы невозможным. Запутавшись в заговорах, потонув в путчах, режим упадет, как переспевший плод. Но все структуры новой власти окажутся заблокированы старой номенклатурой, парализованы эгоизмом "новой элиты" из числа "либеральных коммунистов", столь любезных сердцу Бориса Ельцина. Не создав себе никаких массовых структур для опоры, новая демократия повиснет в воздухе, а власть достанется бюрократии, жадной и бездушной...

Впрочем, что ж винить его одного, вечно пьяного бывшего партаппаратчика? От него и ждать было трудно другого выбора. Но ведь и весь "цвет нации", вся интеллектуальная элита оказалась не лучше, в критический момент испугавшись своего народа больше чекистской расправы. Заныли, заскулили:

"Ах, не приведи Господи русский бунт... Ах, будут, танки под окном..."

"Это, может, из Кембриджа кажется, что как только все заводы остановятся, так с неба булки посыплются, - не постыдилась поучать меня какая-то шибко интеллигентная дамочка, не видавшая в своей жизни ничего страшнее партийного выговора. - Но мы-то - отсюда - прекрасно видим, что это не скачок в "царство свободы", а шаг в сторону разрухи и хаоса, эпидемий и голода. И с помощью всеобщей забастовки не предотвратить гражданскую войну но ускорить. ...множество трезвых умов давно уже поняли: если кого нам и следует бояться, так это "пламенных революционеров", обнаруживающих бесстрашие перед танками".

Что ж, на то вам и даны "трезвые умы", чтобы "прекрасно видеть"... Через несколько недель были и танки под окнами, перед которыми пришлось-таки "обнаруживать бесстрашие", но уже было поздно спасти страну от разрухи и хаоса. Этот раскаленный апрель, когда все было просто, черно-бело, все достижимо, будет вспоминать не одно поколение обнищавших, опустошенных людей, прячась по домам от банд мародеров. Мне же, как и тридцать лет назад, нечего сказать им, кроме:

я сделал все, что мог...

Глава седьмая

расплата

(Эпилог)

1. На Востоке

"Ах, какая разница? - говорили мне с досадой и на Востоке, и на Западе. - Главное, что коммунизм развалился, притом бескровно".

И опять, как всегда, получалось, что я какой-то вечно недовольный злопыхатель или даже опасный "экстремист". Никак мне не угодишь: вот уж и советского режима нет больше, и КПСС запрещена, и СССР распался - чего же еще надо? Скорее бы только забыть кошмар прошлого, стряхнуть его точно пыль и - вперед, к победе капитализма!

Не знаю, почему-то эта вот чисто фрейдистская потеря памяти (а с нею и совести) тревожит меня гораздо больше сугубо материальных последствий нынешнего кризиса. Жизнь начинается у них как бы с нуля, без сожаления, раскаяния или просто попытки переосмыслить пережитое. Все мы, независимо от наших прошлых дел, теперь одинаковы, все - пострадавшие, все - демократы. Порою доходит до курьезов: какой-то совершенно незнакомый человек, остановив меня на улице, радостно, без тени иронии, сообщал:

- Я сам двадцать лет работал в органах. А мой приятель был одним из тех, кто вывозил вас в Швейцарию. Он этим всю жизнь очень гордится.

И что мне было сказать, глядя в его радостное лицо, кроме как передать привет его приятелю?

В основном же это совсем не забавно, это пугает. И дело тут отнюдь не в нас, тех немногих, кто отказался быть соучастником зла, - мы-то вполне готовы простить виновных, но не должны прощать себя они сами. Это должно быть нужно им, а не нам, и коли такой потребности у них нет, то дело безнадежно. Как хотите, но не могу я поверить в способность человека заново родиться без боли и мучительной переоценки своих былых ценностей, тем более в такую возможность для целой страны, десятилетиями жившей в чудовищной лжи. Единственный известный нам пример такого возрождения - послевоенная Германия - вряд ли был бы успешным без осознания немцами своей национальной вины, а это осознание - без осуждения их преступлений всем человечеством. Да и во всей континентальной Европе, пережившей нацистскую оккупацию (а стало быть, и коллаборантство ее элиты), вряд ли восторжествовала бы демократия. Глядишь, через год-другой после освобождения и там к власти пришли бы именно бывшие коллаборанты (разумеется, под личиной "демократов" и путем совершенно демократических выборов), как теперь это происходит и в Польше, и в Венгрии, и в Болгарии, и даже в Литве.

Тем более не удивительно их торжество в России. Теперь, после кровавого месива в Чечне, вдруг заговорили враз - и на Востоке, и на Западе - о "конце российской демократии", об изолированной и никому не подотчетной правящей клике в Кремле, о контроле над прессой и народном безразличии. Чеченская авантюра объявлена чуть ли не "водоразделом" всего российского политического развития. Да полноте, господа, разве все это только что возникло? Разве не те же самые бравые генералы, что руководят штурмом Грозного, "помогали" Афганистану? Разве не те же самые партаппаратчики руководят "национальной политикой", что и при Брежневе-Андропове? Не те ли это "профессионалы", за коих так ратовало общественное мнение в 91-м? Да и "общество" - не то ли же самое, что так и не нашло в себе мужества освободиться от тоталитарного гнета? Не надо теперь лукавить, господа хорошие: все это вы выбрали сами, соблазнившись перестройкой да убоявшись конфронтации.

Ах, будут танки под окном, будет кровь.

Что ж, вот они и танки, вот и кровь.

Так уж устроен наш мир, что нам приходится платить за любую свою ошибку, любой свой выбор. Но если за ошибку в личных делах обычно сам же и платишь, то за политические ошибки расплачивается вся страна, а то и весь мир. Одно цепляется за другое, делая невозможным третье и оставляя все более уменьшающийся набор возможных решений идущим следом поколениям. И, глядишь, вполне разрешимая вначале проблема вырастает в кризис, а кризис - в катастрофу, от которой пострадают совсем непричастные к изначальной проблеме люди. Будь они хоть семи пядей во лбу, им только и останется, что выбирать между плохим и худшим.

Не так ли и нам пришлось платить за увлечение наших дедушек и бабушек красивой идеей социализма в начале века? А еще более - за их безразличие, за их конформизм, когда на их глазах красивая мечта стала превращаться в душегубку. Ведь если что и поражает в российской истории, так именно это безразличие, знаменитый русский "авось": фанатиков-большевиков и было-то не более сорока тысяч в 17-м году, но и противостояла им всего лишь горстка офицеров. Даже в разгар гражданской войны - всего несколько сот тысяч с обеих сторон, из коих значительную часть составляли люди совершенно случайные: поляки, пленные чехи, латышские стрелки. В лучшем случае казаки. Так где же была вся страна, уже тогда имевшая население в 150 миллионов? Что они-то делали? Сидели по домам и ждали: "Авось, пронесет..."

Хотя исторические параллели редко бывают оправданы, от них трудно удержаться: глядя на нынешнее равнодушное разложение огромной страны - как не вспомнить апатию 75-летней давности? Конечно, переход от десятилетий тоталитарной неволи к демократии и от "зрелого социализма" к рыночной экономике никак не мог быть легким. Достаточно вспомнить коллективизированное сельское хозяйство, жестко монополистическую промышленность, почти 50% которой работало на военные нужды, отсутствие инвестиционного капитала, истощенные ресурсы и массы людей, никогда в жизни не работавших продуктивно, чтобы понять масштабы проблемы. Любая, сколь угодно постепенная реформа такой экономики неизбежно должна была вызвать массовую безработицу, падение жизненного уровня и социальную напряженность, размаха которых не выдержало бы никакое демократически избранное правительство (как ни одно избранное правительство не могло бы и создать такую систему).

Тем более не могло справиться с такой колоссальной задачей правительство, состоящее из людей случайных, на которых буквально свалилась власть, и у которых не было никакой структурной опоры, способной стабилизировать положение в переходный период. Новые, демократические учреждения находились в зачаточном состоянии, существуя скорее символически, чем реально; во всяком случае, они были не чета вездесущим и хорошо отлаженным структурам, оставшимся от старого режима и спаянным общими интересами (и совместными прошлыми преступлениями) в фактическую мафию. Даже заменить старый управленческий аппарат было некем, отчего старая номенклатура с ее награбленным богатством, международными связями и опытом продолжала контролировать как исполнительную, так и законодательную власть в якобы демократическом уже государстве.

Не забудем и менее чем дружественное отношение Запада к нарождающейся в бывшем СССР демократии: в то время как те, кто пытался спасти прогнившую систему, - Горбачев и К° - до последнего момента пользовались безоговорочной поддержкой Запада, их более демократические оппоненты (включая Ельцина), объявлялись "ненадежными" и даже "опасными". Все это лишь продлевало агонию режима, тормозило возникновение подлинной демократической оппозиции и делало проблему выздоровления страны еще более трудной.

Наконец, прибавьте сюда для полноты картины бесконечные этнические конфликты, стремительный рост преступности, фантастическую коррупцию и полную апатию деморализованного населения, и станет ясно, что шансы успешного выздоровления были весьма невелики. Единственным выходом из положения могло бы стать только вовлечение максимально широких слоев населения в политический прогресс. А для этого нужна была драма всенародной борьбы со старым режимом, нужен был катарсис победы общества над системой, а точнее сказать - над самим собой. Но, как мы видели, на это не решилась "элита", для которой номенклатура была роднее народа. Напротив, эти провинциальные секретари обкомов и бывшие комсомольские вожаки, волею случая оказавшиеся у власти, меньше всего хотели что-либо менять и уж тем более делиться властью. Да и не только они.

"Ах, народ не готов..." - толковала интеллигенция, привыкшая всегда оправдывать свое слабодушие ссылками на "народ". Напротив, как мы видели выше, народ-то был готов бороться за демократию, однако элита удобное сожительство с коммунистами предпочла власти народа, проводимой народом в интересах народа.

Тем не менее, как бы в подтверждение старой истины о том, что жизнь гениальный создатель самых невероятных сценариев, судьба предоставила Ельцину и его соратникам последний шанс: разразился так называемый августовский путч, подспудно оказавшийся неожиданным подарком, поскольку ускорил крах коммунистической системы. Можно только гадать, сколь долго, если бы не путч, тянулась бы предшествовавшая всему этому деморализующая неопределенность, когда интеллектуалы беспрестанно мололи языками насчет мудрости решения "сесть за круглый стол переговоров" и кошмаров возможной конфронтации, а Запад отчаянно пытался спасти своего любимого Горби. И как бы ради посрамления их всех "империя зла" решила нанести ответный удар, после чего развалилась на глазах, показав, до какой степени прогнила насквозь.

Таким образом внезапно возникла возможность компенсировать затянувшуюся нерешитель-ность. Но для того, чтобы воспользоваться такой возможностью, необходимы были очень быстрые и радикальные действия, пока номенклатура еще не пришла в себя от полученного шока, а общественное воодушевление пребывало в апогее. И, надо сказать, команда Ельцина действительно великолепно проявила себя во время путча, а также в течение нескольких дней после него. Вне сомнения, то, что Ельцин взобрался на танк перед Белым домом и обратился оттуда с речью к согражданам, было его звездным часом, а тот момент, когда через пару дней он подписывал указ о запрещении коммунистической партии Советского Союза, - самым знаменательным событием всей его жизни.

Но на этом все и кончилось. В следующие сто дней, как бы оцепенев от неожиданного триумфа, Ельцин не совершил ровным счетом ничего значительного. Как и в 1917 году, августовская "революция" одержала победу в центре страны, в основном в нескольких крупнейших городах, тогда как провинцию она не затронула. Путч провалился настолько молниеносно, что продемократические силы не успели объединиться, чтобы избавиться от местных боссов. Теоретически "демократы" были партией власти, однако в действительности они не обладали никакой властью на местах - и Ельцин не сделал ничего, чтобы это положение изменить.

Даже и в центре, где собственная власть Ельцина с самого начала была неоспорима, всего этого оказалось недостаточно, чтобы опечатать обкомы и райкомы партии и конфисковать ее имущество. Необходимо было как можно скорей обезвредить прочие составляющие тоталитарной системы, в том числе и КГБ со всей его запутанной агентурной сетью, чудовищно разросшуюся армию с ее мощнейшей индустриальной базой, министерства, по-прежнему контролировавшие до мелочей процесс производства и распределения. Но самое главное необходимо было раз и навсегда публично развенчать социалистический режим, основательно продемонстрировав его преступления, что лучше всего было сделать на открытом процессе или посредством общественного расследования так, чтобы при этом средствам массовой информации были предоставлены для публикации соответствующие документы из архива КПСС и КГБ.

Иными словами, надо было покончить со старыми структурами власти и создать новые. Это, несомненно, требовало от Ельцина разорвать союз с "либеральными" представителями номенклатуры, чего можно было достичь путем новых выборов в парламент. Все это и многое другое было довольно легко сделать в первые сто дней после августовского путча, когда напуганная номенклатура не могла оказать сопротивления, а Ельцин находился на вершине своей популярности. Скажем, прямо с самого начала можно и нужно было провести наиболее болезненные, однако необходимые реформы: прежде всего широкую приватизацию низовой государственной собственности - жилищ, учреждений, оптовой и розничной торговли. Один этот шаг уже расширил бы социальную основу власти Ельцина, постепенно вводя в жизнь основной принцип частной собственности, без которого никакие дальнейшие рыночные реформы невозможны. Кроме того, ввести этот принцип означало бы заменить нормальным рыночным распределением рушащуюся систему централизованного государственного распределения, являвшуюся основной причиной дефицита и постоянным источником коррупции. И, наконец, все это прямо вызвало бы у значительной части населения чувство удовлетворения при виде ощутимых последствий революции.

Эти меры, проводимые одновременно с чисткой номенклатуры, а также с введением в жизнь нового российского законодательного органа, привели бы к власти новых людей в результате устранения главного препятствия реформам старого законодательного органа, изобретенного Горбачевым специально, чтобы замедлить ход перемен. Вместо того, чтобы убеждать своих врагов голосовать за смертный приговор самим себе в виде новой конституции и закона о земле (что Ельцин впоследствии и сделал), или вместо того, чтобы штурмом брать Белый дом и с помощью силы свергать прежний Верховный совет (что ему и пришлось сделать впоследствии), Ельцин мог бы создать себе новое орудие реформ. А это уж во всяком случае, сделало бы послеавгустовские перемены необратимыми, а также могло значительно укрепить его собственную позицию.

И еще: тогда же было крайне необходимо вытащить Россию из ее имперского прошлого, и в этом случае Ельцин также проявил нерешительность, если не повел себя двусмысленным образом. Притом, что в декабре 1991 года он все-таки нанес смертельный удар по Советскому Союзу, его представление о будущих взаимоотношениях России со вновь образовавшимися государствами было весьма и весьма расплывчатым, и это открывало дорогу возможным конфликтам.

С одной стороны, республики провозглашались независимыми и таковыми признавались в Москве, но с другой - Россия претендовала на роль "правопреемницы" Советского Союза, принимая на себя ответственность поддержания мира на территории бывшей империи. И это была еще одна колоссальная ошибка В результате не только оказалось, что единственно на русском народе лежит ответственность за преступления коммунизма, жертвой которого он был в первую очередь и больше остальных народов; но кроме того оказалось невозможно провести сколько-нибудь значительную реформу громадных советских вооруженных сил, разбросанных теперь по просторам бывшего Союза и очень часто вовлекаемых в пресечение местных этнических конфликтов.

И, что еще хуже, противоборствующие стороны в многочисленных местных этнических конфликтах воспринимали российские войска, оказавшиеся в эпицентре конфликта, либо как источник поставок оружия, либо как потенциального союзника (если удавалось спровоцировать возмущение армии поведением противной стороны в конфликте). Участились случаи, когда местные жители из русских становились заложниками в этой жестокой игре. Это, в свою очередь, возбуждало проявления националистических чувств в самой России, а также усугубляло ее экономические трудности увеличением потока беженцев на историческую родину.

В конечном счете армейским командирам в условиях национальных конфликтов зачастую предоставлялось действовать, полагаясь на собственное политическое чутье, а это чутье далеко не всегда оказывалось ориентированным демократически. Случалось и такое, что в своих интересах военные старались как можно дольше затягивать конфликт, считая военные действия единственной гарантией против сокращения вооруженных сил и иных неблагоприятных воинских реформ. Единственным способом избежать этих потенциально взрывоопасных проблем было для Ельцина с самого начала отказаться от вовлечения в любые конфликты за пределами России, быстро вывести все войска с территорий, не принадлежащих России, а также серьезно реорганизовать вооруженные силы. Все это могло быть сделано, если бы Россия немедленно после августовского путча в одностороннем порядке вышла из Союза.

Разумеется, все сказанное не означает, что Ельцин сумел бы проделать все эти реформы за оставшиеся месяцы 1991 года. Однако он, несомненно, мог и должен был запустить их в те первые сто дней, наметив таким образом основные направления своей политики. Вместо этого он только и делал, что снимал и перетасовывал старую бюрократическую колоду. В результате бюрократия разрасталась, прибирая к рукам все правительственные сферы, делая правительство неподконтрольным и крайне коррумпированным. И вот отсутствие радикальной, осуществляемой при поддержке правительства программы приватизации дало возможность бюрократии "приватизировать" по собственному усмотрению. Бывшие партийные функционеры, которые, разумеется, теперь поголовно превратились в "демократов", быстренько сделались также и "бизнесменами", захватив в свои руки многое из вожделенной государственной собственности в процессе подобной фактической "приватизации". Остальное расхватали дельцы "черного рынка" и откровенные уголовники. Мало того, что это не вызвало публичного возмущения, - это опорочило самое идею рыночной экономии.

Благодаря обретению новой финансовой основы и бездействию Ельцина, возродившаяся номенклатура смогла перегруппироваться и выработать новую тактику действий, на сей раз чисто "демократическую". Теперь уже не требовалось переворотов или заговоров. От былых коммунистов потребовалось всего-навсего выступить в качестве "демократической" оппозиции, защищающей интересы простых людей, попутно блокируя и саботируя продвижение дальнейших реформ. Поскольку теперь коммунисты преобладали и в исполнительных, и в законодательных ветвях власти, им неминуемо досталась победа в этой новой игре в "демократию".

Что же касается немногочисленных и разрозненных демократических сил, оказавшихся в проигрышной ситуации, то они лишь продолжали распри, усугубляя свой раскол. Они не могли открыто противостоять Ельцину из боязни стать картой в игре коммунистов, хотя и поддерживать Ельцина они не могли из опасения отвратить от себя главных своих приверженцев. В конце концов кое-кто из них вошел в правительство, другие вообще ушли из политики, а меньшинство слилось с рядами разуверившегося большинства, считавшего, что его предали и обокрали, лишив плодов произведенной им революции.

Да и как они могли думать иначе, видя, что те же самые партийные бюрократы сидят в тех же кабинетах, занимают те же посты и имеют те же привилегии, какие имели до августа? Какого же Ельцина им, обманутым, следовало поддерживать, того, который влезал на танк и объявлял войну номенклатуре, или того, который между своими объявлениями войны ратовал за компромисс с этой номенклатурой?

Таким образом, всего лишь через сто дней после победы правительство Ельцина - при своей неспособности решить основные проблемы, неумении поддержать политические структуры и все уменьшающейся популярности - все больше и больше начинало походить на временное правительство 1917 года.

* * *

Словно всех этих ошибок за каких-то два-три месяца было недостаточно для одного человека, Ельцин добавил к ним еще одну: не решив проблему политической власти в стране и не позаботившись о том, чтобы сразу ввести институт частной собственности, он привлек к внедрению рыночной экономики Егора Гайдара.

По иронии судьбы, совершенно так же, как и Горбачев до того, эта новая русская звезда была на Западе моментально провозглашена молодым и энергичным борцом за рыночную экономику, хотя в действительности Егор Гайдар был отпрыском старого номенклатурного сухостоя. Дед его, известный советский детский писатель, создал себе имя прославлением большевистской революции; отец, советский адмирал, следуя семейной традиции, прославлял доблесть советских воинов в Афганистане. Ясно, что при такой завидной революционной родословной Гайдар-третий сделал блестящую профессиональную карьеру в различных мозговых центрах ЦК, таких, как его главный теоретический орган, журнал "Коммунист", а затем стал редактором отдела экономики газеты "Правда".

Немудрено, что при таких безупречных данных, характеризовавших его как знатока экономики Запада, невозможно было не выдвинуть его на пост премьер-министра неодемократической России.

Его команда состояла тоже из молодых, энергичных, либерально мыслящих детей номенклату-ры, годами просиживавших в престижных научно-исследовательских институтах. Разумеется, в брежневские времена их бы сочли чуть ли не бунтарями за попытку убедить старый догматический ЦК, что социализм можно усовершенствовать с помощью некоторых элементов рыночной экономики. Подозреваю, что в студенческие годы они тайно почитывали Милтона Фридмена и Фридриха фон Хайека. Вся беда, однако, состояла в том, что их познания в экономике были исключительно книжными, поскольку никогда они не жили, как живут обычные люди, - ни при социализме, ни при капитализме.

Именно эти "реформаторы-радикалы" убедили Ельцина принять польскую модель "шоковой терапии" и начать весь процесс с "либерализации цен". Они были твердо убеждены, что этот путь, вкупе с жесткой монетарной и финансовой политикой, приведет к тому, что рубль можно будет сделать к лету 1992 года конвертируемым, а к осени - начать приватизацию. Ведь, в конце концов, так было в Польше, не правда ли?

В результате произошла катастрофа. Реформы, которые на Западе были встречены как смелые, на самом деле оказались полностью несостоятельными, поскольку целиком игнорировали колоссальную разницу между российской и польской экономикой. Сельское хозяйство в Польше не пережило полной коллективизации и всегда основывалось на частном фермерстве; более того, как розничная, так и оптовая частная торговля уже существовала в Польше на протяжении многих лет. Потому-то шоковая терапия в этой стране стимулировала конкуренцию в частном секторе (занимавшем треть общей рабочей силы в стране), и после первоначального скачка на 60% вверх цены за несколько месяцев стабилизировались.

В России же, совершенно наоборот, не было ни частного производства, ни частной торговли - частный сектор вообще отсутствовал, как отсутствовала и законная основа для частной собственности. В подобных условиях никакой конкуренции возбудить невозможно: производители-монополисты могли преспокойно сокращать производство и фиксировать цены на свою продукцию на любом уровне. Не удивительно, что производство, в том числе и сельскохозяйственное, упало повсюду на 20-30%, в то время как цены подскочили в двадцать раз, после чего продолжали расти. В то же время жесткая монетарная и финансовая политика Гайдара - он кое-что почерпнул из книжек Фридмена - жесточайшим образом подавила всякую частную инициативу. При налогах, установленных по шведской шкале (федеральный и местный налог в сумме доходили до 90%), и при отсутствии дешевых кредитов всякого инициативного предпринимателя тут же загоняли в подполье, где подозрительные сделки совершались исключительно за наличные (к вящей радости рэкетиров).

Так частная инициатива обратилась в бессмысленную деятельность вместо того, чтобы впрячься в продуктивную рыночную экономику. Такой "бизнес" не способствовал наращиванию капитала, не вовлекался в конкуренцию, не создавал новых рабочих мест или новой продукции; он даже не вносил ощутимой доли в сбор налогов. Однако при этом он возбудил инфляцию, преступность и ненависть общества к "поганому капитализму".

Еще одно отличие от Польши состоит в том, что основная часть производившейся в России продукции не была ориентирована на потребителя, а представляла собой управляемую государством тяжелую индустрию, примерно 40-50% которой приходились на долю военной промышленности. Всякая рыночная реформа непременно катастрофически повлияла бы на промышленность России, вызвав колоссальную волну безработицы. Поскольку в наши дни никакое правительство не сможет пережить такую громадную безработицу, не говоря уже о таком слабом, как правительство Ельцина, рыночные реформы в России следовало проводить одновременно с быстрым наращиванием частного сектора, способного создавать новые рабочие места. Но даже и этого было бы недостаточно, и потому следовало бы заготовить программу общественных работ, подобно той, которую осуществили при президенте Рузвельте в Соединенных Штатах.

Ничего из этого не было принято во внимание. И вот жесткий монетаризм Гайдара в сочетании с лихорадочной инфляцией и подпольной, оперирующей наличными средствами экономикой внезапно привел к кризису ликвидности. Говоря простым языком, российская экономика обанкротилась. Предприятия не могли платить за сырье, энергию, услуги, за продукцию, обеспечиваемую поставщиками; рабочим по несколько месяцев не выплачивалась зарплата. (Когда забастовал завод атомного оружия в Сибири, Ельцину пришлось лично на своем самолете отвозить рабочим задолженность.)

К лету 1992 года вместо обещанного конвертируемого рубля правительству пришлось печатать обыкновенный в астрономических количествах. Под давлением обстоятельств Гайдару с Ельциным пришлось вернуться к крупному субсидированию промышленности и периодической индексации заработной платы и пенсий - иными словами, к старой горбачевской экономической "политике" печатного станка и выпрашивания дополнительных кредитов у Запада.

И уж, конечно, по-прежнему велось множество всяких разговоров о реформах, а осенью, "как и планировалось", даже была предпринята нерешительная попытка "приватизации". Приватизационные ваучеры, номинальной стоимостью в 10 тыс. рублей каждый, были отпечатаны и вручены каждому гражданину России. Но население отнеслось к этому без особого энтузиазма: никто не представлял себе, какого рода собственность можно приобрести за эти ваучеры. Можно ли на них купить что-то полезное, скажем, землю или дома, или это означает приобретение крохотной доли какой-нибудь гигантской допотопной фабрики, которая никогда не принесет никакого дохода? Поскольку первое уже было "приватизировано" партией аппаратчиков и дельцами "черного рынка", народу оставалось второе.

Между тем, ваучеры, едва были запущены в обращение, просто добавили примерно триллион к уже вырвавшейся из-под контроля инфляции, став не более чем очередным средством платежа. К концу 1992 года рыночная цена ваучера упала до 2 000 рублей.

Так закончилась "рыночная реформа" Гайдара, сделав народ в двадцать раз беднее, лишив иллюзий, озлобив его. Подобная "реформа" как нельзя лучше сыграла на руку коммунистам: хотя в стране по-прежнему не было ни демократии, ни рыночной экономики, обе идеи были окончательно дискредитированы. Что касается Ельцина, то для него этот крах ознаменовал начало долгого отступления. Если весной 1992 года ему пришлось принести в жертву свои политические убеждения, к осени он принес в жертву и свою команду (в том числе и Гайдара), а весной 1993-го уже боролся за свое политическое выживание. Даже штурм Белого дома и насильственный разгон старого Верховного совета не укрепил его позиции: новый парламент (Дума) получился едва ли лучше прежнего, и с этого времени Ельцин фактически становится заложником "властных структур" (армии, министерства внутренних дел и нового КГБ - ФСК). Они оставались единственной силой в стране, поддерживавшей Ельцина, хотя, выражаясь словами Ленина, поддерживали его как веревка - висельника.

Очевидно, для того, чтобы страна могла выжить, необходимо, чтобы новые силы, новые люди - предпочтительно новое поколение - объявились на политической арене России. Пока этих новых сил нет, а нынешние недостаточно мощны, чтобы разрешить существующий кризис. Именно по этой причине ни один из обычно предполагаемых сценариев будущего России не представляется вероятным - ни вариант большевистского переворота 1917 года, ни вариант Веймарской республики с возникающим из хаоса новым Гитлером, ни вариант военного переворота по типу пиночетовского в Чили, ни вариант всеобщей гражданской войны, как в бывшей Югославии. Ведь если бы в России имелись силы, способные воплотить какой-либо из известных сценариев, эти силы уже давно победили бы или по крайней мере заявили бы о себе сколько-нибудь убедительно.

Возьмем, к примеру, нынешних "большевиков": стремятся ли они принять на себя ответственность абсолютной власти? Что-то непохоже. Они предпочитают пока набивать себе карманы, но чтобы ответственность оставалась на Ельцине и его команде. Нынешние "большевики" - из разряда тех, кто, как остроумно заметил один российский журналист, нажил себе состояние на собственных похоронах. Таким образом, воскресение из мертвых вряд ли входит в их планы.

Или посмотрим на российских националистов, расписываемых на Западе так, будто они вот-вот предпримут штурм Кремля. Даже штурм телецентра у них не увенчался успехом. Где были их "черные сотни" в октябре 1993 года, когда Москва практически сдавалась им без боя? При стольких годах беспорядка, при всей их амуниции, вызывающей в памяти Веймарскую республику, националисты только и смогли, что получить 23% голосов за "шестерку" - осведомителя КГБ Владимира Жириновского (большинство которых было подано явно из протеста против остальных претендентов).

По-настоящему численность российских националистов едва ли превышает численность "бритоголовых" в любом европейском государстве. Вот почему в России им приходится объединяться с коммунистами в коалицию, теперь известную как "союз красно-коричневых": сошедшиеся в этот брак не по любви партнеры понимают, что каждый слишком слаб и в одиночку не выживет.

Военная диктатура - сценарий еще менее вероятный. Канули в прошлое те времена, когда армия представляла собой монолитную силу, спаянную железной дисциплиной в железный кулак партии. Нынешняя российская армия, судя по ее действиям в Чечне, раздираема внутренними проблемами и противоречиями. Новобранцы хотят домой, младший офицерский состав желает улучшения жилищных условий и повышения жалованья, даже между генералами нет сейчас полного согласия. Многие из командиров на местах предпочитают держать свои воинские части в казармах. Страшно даже вообразить, что может произойти, если в самом деле какой-нибудь безумный генерал предпримет военный переворот: никто не может сказать, в кого начнут стрелять эти солдаты, превратившиеся в банду мародеров.

Но кроме всего прочего - ни одна из вышеупомянутых сил не имеет ни малейшего представления, как решить проблемы страны. Если отставить в сторону их обычную демагогию, коммунисты понимают, что теперь нет возврата к пятилетним планам и кампаниям "социалистического соревнования". Самые крайние националисты понимают, что не может быть возврата в прежнюю империю иначе как через долгую кровопролитную войну, на которую у России уже нет сил. Да и демократы, запутавшиеся со своими реформами, также не имеют ясных ответов

Поскольку центр с группками погрязших в бесконечных раздорах московских политиков и с правительством, печатающим все больше и больше бумажных денег, парализован, периферии только и остается искать свои собственные решения.

В действительности распад самой России начался уже задолго до нынешнего конфликта в Чечне, лишь ускорившего этот процесс. Некоторые регионы и области в отчаянном стремлении к стабильности ввели у себя местную валюту в качестве заслона от инфляции рубля; другие открыто подумывают о выходе из Российской Федерации. И армия может последовать в том же направлении, предоставляя местным политикам свою силу и взамен получая от них необходимый провиант, которым Москва больше не в состоянии ее обеспечить.

Возможно, так и должно произойти в государстве, которое исторически создавалось не снизу вверх, а сверху вниз. В самом деле, кто объяснит, почему Сибирь, по-прежнему сказочно богатая всякими ресурсами, должна по-прежнему влачить жалкое существование на том лишь основании, что где-то далеко-далеко, за девять часовых поясов, в Москве, какие-то дураки только и знают, что препираются из-за каких-то формулировок в конституции? Что вообще дала Москва Сибири, кроме приказов, взысканий, налогов, а теперь и гиперинфляции?

Бесспорно, стремление к "суверенности" стало наиболее мощным фактором последней революции в России, причем оно затронуло не только разнообразные этнические группы. На самом деле понятие "суверенности" может обернуться единственным массовым пониманием свободы в сверхцентрализованном тоталитарном государстве - желанием отделиться от него с помощью какой-нибудь границы, а еще лучше железного занавеса. И именно это желание, а вовсе не горстка бывших коммунистов - ныне демократов - решительно покончило с тоталитарным контролем.

Накатывающая волна гиперинфляции, как и неуклонное снижение добычи нефти (на 15-20% в год), может лишь еще сильней подогреть это желание. Поскольку нефтяные промыслы в России по-прежнему остаются основным добытчиком твердой валюты, вся экономика России зависит от того, как продается нефть. При том, что российская промышленность застыла на нуле, даже основные потребительские товары ввозятся теперь из-за границы, прямо как в Нигерии (которую Россия все более и более напоминает). Таким образом, как только добыча нефти скатится до уровня, когда ее станет достаточно лишь для внутреннего потребления, целые области останутся без горючего, транспорта, отопления, в то время как несколько крупных городов (таких, как Москва, Санкт-Петербург и др.) будут по-прежнему импортировать товары с Запада. Одна эта ситуация расколет Россию гораздо решительней, чем любые столкновения на национальной почве.

Но если страна развалится на части, то даже самые крупные ее осколки не будут способны поддерживать общенациональные системы коммуникаций, транспорта, энергетики, не говоря уже о безопасности ядерных и химических предприятий. Как не смогут они содержать и Академию наук с сетью научно-исследовательских институтов, не смогут поддерживать художественную культуру, накопленную за два последних века. Собственно говоря, страна (или то, что от нее останется) может быть отброшена назад к средневековью, когда бесчисленные княжества сражались за свое выживание.

Что и говорить, невозможно предсказать, как станут управляться эти осколки России - выборными парламентами или лендлордами? Будут ли они жить в мире друг с другом или воевать за нефтяные разработки и золотые прииски? И если будут воевать, то с помощью какого оружия? Словом, перед нами встает множество разнообразных и пока остающихся без ответа вопросов. И самый значительный из них, что мы можем со всем этим поделать? Применительно к Западу ответ на этот вопрос есть да почти ничего. Даже сегодня, как бы Запад ни стремился помочь Ельцину, очередная пара миллиардов долларов погоды не сделает, тем более что большая часть этих денег так или иначе будет прикарманена коррумпированной российской бюрократией. А если страна распадется, Запад будет способен помочь и того меньше. Понятно, что столь глобальную проблему нельзя решить со стороны. Как невозможно решить ее и изнутри, если из этого хаоса не возникнет новое племя бунтарей, которые сделают то, на что их трусливым отцам духу не хватило: покончат с остатками тоталитарного режима, превратившегося в мафию, отстранят поколения, испорченные десятилетиями рабства, и начнут строить новое общество.

Увы, трудно представить себе, что возможно такое чудо в преобладающей сегодня атмосфере уголовщины и беззакония, разложения и апатии. Наиболее распространенная форма протеста среди нынешней молодежи - желание покинуть страну, и, судя по подсчетам, 75% отъезжающих составляет молодежь до 25 лет. А наиболее предприимчивые ищут себе идеал среди гангстеров, разъезжающих в своих "Мерседесах".

И все же без этого чуда к 2000 году России может уже и не быть.

2. На Западе

Хотя цена, которую платит Россия, так неимоверно высока, крайне наивно было бы думать, что Западу как-то удается избежать при этом возмездия. Под этим я имею в виду не одни общеизвестные проблемы: неизбежное разрастание мафии и коррупции, экологические катастрофы масштаба Чернобыля или контрабандный вывоз ядерных технологий и ядерного сырья в страны Ближнего Востока (хотя все из перечисленных выше тревожных проблем вполне реально существуют, и Западу еще предстоит отыскать для каждой надлежащее решение). Не отношу я сюда и возможных последствий столкновений между различными частями России. Я говорю о куда более далеко идущих последствиях неспособности Запада одержать победу в "холодной войне" (или хотя бы определить ее идеологическую сущность). Всеобщий кризис двухсотлетней утопии неизбежно сказывается на политической, социальной и экономической жизни западного мира прямо пропорционально ее былому воздействию. От крушения мирового порядка до банкротства государства всеобщего благоденствия и от кризиса представительной демократии, поносимой и осаждаемой жаждущим власти "меньшинством", до вырождения нашей культурной жизни - все это прямые последствия мечты об эгалитарном коллективизме, безраздельно господствовавшей с эпохи французской революции. Однако, что весьма сходно с ситуацией на Востоке, здешняя "элита" еще даже не готова признать наличие кризиса, не говоря уже о том, чтобы с ним совладать. Не думая раскаиваться в своем прошлом соучастии в чудовищных преступлениях против человечества, "элита" упорно цепляется за потерпевшую крах утопию в отчаянной попытке удержать свое правящее положение.

Посмотрите на них: вечно готовые спекулировать на чувстве вины при виде бедности и нищеты какого-нибудь самого что ни на есть заброшенного племени или по поводу плачевного состояния какой-то редчайшей биологической разновидности, не имеющей к нам никакого отношения, они совершенно не чувствуют себя виновными в той колоссальной катастрофе, появлению которой способствовали. Напротив, левый истеблишмент Запада, словно в неустанно повторяемой лжи как раз и состоит его путь к истине, за последнее время сочинил буквально сонмы книг, в которых стремится доказать свою "несомненную правоту". Признания некоторых бывших советских политических деятелей о размахе сотрудничества Запада с советским режимом теперь воспринимаются с возмущением как "охота на ведьм". Или же в лучшем случае с невозмутимостью:

- Ну и что? Подумаешь!

Многие и по сей день выставляют свой былой идеологический альянс даже несколько ностальгически, если не с гордостью, как праведную борьбу за достойные цели (которые почему-то не оправдались). Словно речь идет не о политической системе, отправлявшей за один день на тот свет больше человеческих душ, чем святая инквизиция за три столетия своего существования (вспомним записку Сталина, в которой он одним росчерком пера приговорил к смерти 6600 человек; инквизиция погубила пять тысяч за триста лет).

- Что плохого в прекрасной мечте о всеобщем счастье, даже если окажется, что она неосуществима? - спрашивают эти люди с бездарно наигранной наивностью.

Как будто мы в конце XX века не научились понимать, что мечта одного человека может обернуться кошмаром для другого. Полагаю, мечта нацистов о чисто арийском счастье также была возвышенной; однако в Нюрнберге это обстоятельство не было принято во внимание.

Увы, мечтателям нынешней формации Нюрнберг не грозит. Не побежденные в годы первой "холодной войны", они продолжают вести вторую, навязывая свою программу доверчивому человечеству. Оглянемся вокруг: бывшая советская клиентура повсюду в мире тщательно сохраняется ее западными идеологическими союзниками (на Кубе, в Анголе, Мозамбике). Если мы готовы применить силу для того, чтобы освободить несчастных угнетенных от антидемокра-тического режима, то это произойдет на Гаити, а не на соседней Кубе: поставить президента-социалиста с помощью силы допустимо, сбросить же его с помощью силы - ни в коем случае.

К тому собственно и сводится так называемый "новый мировой порядок": все та же старая, двухсотлетняя утопия, навязываемая нам всеми правдами и неправдами. Подобно Бурбонам в годы после Реставрации, наши утописты не вынесли для себя никакого урока из своего бедственного прошлого: сталкиваясь с пережитками коммунизма в Китае и Северной Корее или с рецидивами его в России, они по-прежнему произносят слова умиротворения, призывая к "невмешательству в чужие внутренние дела" и "влиянию через сближение". Как если бы последнее десятилетие не представило бесспорных доказательств того, что коммунистическую систему реформировать невозможно, нас по-прежнему побуждают "поддерживать реформы" в России посредством торговли и займов, дешевых кредитов и предоставления статуса наибольшего благоприятствования. И десять лет спустя, когда грянула сенсацией вполне реальная угроза, эти люди и сейчас отмахиваются о нее, изображая изумление.

Сама по себе идея мирового порядка, вводимого и поддерживаемого неким всемирным правительством, - по самой своей сути утопическая греза; однако, когда она проводится в жизнь прогнившей политической "элитой", которая заражена потерпевшей крах идеологией и преследует свои узкие интересы, такая идея немедленно превращается в несчастье для человечества. Не говоря уже о таких явных примерах, как Сомали и Югославия, даже на Ближнем Востоке "мирный процесс" обрел все черты нарастающей катастрофы: он уже обошелся Израилю в большее число человеческих жертв, чем потеряла страна за время Шестидневной войны. Чего иного можно ожидать от "мирного процесса", тайно состряпанного в Норвегии международной социалистической номенклатурой?

Однако основные последствия еще впереди, и их следует ожидать не только на Ближнем Востоке: попробуйте сегодня остановить террориста, когда каждому из них сияет яркий пример Ясира Арафата. Нравственный эталон "нового мирового порядка" может быть, следовательно, сформулирован так: если у тебя хватает выносливости долго истреблять невинных людей, то ты уже не террорист, а государственный деятель и лауреат Нобелевской премии мира. Можете быть спокойны, подобная точка зрения не прошла незамеченной ни для активистов движения "Хамас", ни для ИРА в Северной Ирландии, ни для различных группировок, сражающихся в Боснии, где чуть не каждая деревня провозглашает себя отдельным "государством" со своим собственным "правительством". При таком мощно притягательном возбудителе что толку держать в Боснии войска ООН или изображать международное посредничество!

Пожалуй, пример Боснии особенно нагляден для иллюстрации той неразберихи, которую создали утописты, сторонники "нового мирового порядка", и может служить провозвестником грядущих событий. Уму непостижимо, как этим мудрецам могло прийти в голову создать независимое государство, управляемое мусульманским меньшинством (43,6% по переписи 1991 года), из бывшей югославской провинции, которая никогда, по крайней мере, последние 500 лет, государством не была! Что это, попытка продемонстрировать свое непредвзятое отношение к мусульманскому миру? Или же утопический эксперимент с целью доказать, что лев и агнец могут сосуществовать бок о бок? Возможно, мы никогда этого не узнаем. Можно только констатировать, что это решение было вынесено с полным пренебрежением к чаяниям местного населения. Сербы, составляющие крупнейшее национальное "меньшинство" (31,2%) в первую очередь протестовали против всяческих попыток отделить их от собственно Сербии, единодушно бойкотируя так называемый "референдум" 1992 года. Ну и что, подумаешь! Являясь самыми рьяными поборниками "прав меньшинств" там, где это отвечает их идеологическим устремлениям, наши утописты, сторонники "нового мирового порядка", полностью игнорируют их там, где им это невыгодно (к примеру, в Южной Африке, где даже зулусы не сумели завоевать их расположения!) И вот боснийские сербы, напрасно выступавшие с протестами, проснулись в один прекрасный день в "независимом" мусульманском государстве. Неудивительно, что они взялись за оружие: давайте представим себе, что английский городок Лутон (традиционное место поселения эмигрантов-мусульман в послевоенные годы) внезапно провозглашает себя независимым мусульманским государством и весь мир признает его таковым. Не покажется ли нам это шагом, несколько чересчур возмутительным для немусульманского населения? Разве не скажем мы тогда, что те, кто принял подобное решение, понесут всю полноту ответственности за последующее кровопролитие?

Ничего подобного не произошло в результате действий наших утопистов, которые всегда правы и никогда не несут ответственности ни за какие последствия своих возвышенных мечтаний. По крайней мере, до тех пор, пока в их руках остаются средства массовой информации, они, что бы ни случилось, будут по-прежнему прикрываться высокими нравственными лозунгами. Так, разразившаяся в Боснии гражданская война, которую, как водится, варварскими методами идет между крестьянами, сражающимися за землю, благовидно поименована "этнической чисткой". Этнической? С каких это пор мусульмане сделались этносом? Кто бы ни запустил подобное выражение, это, должно быть, большой специалист в области пропаганды, но только не в области этнографии, ибо, согласно последней, нет никаких этнических различий между сербами, хорватами и, разумеется, мусульманами (и они - всё те же южные славяне, как и прочие народности бывшей Югославии, и говорят на том же языке, что сербы и хорваты, только были обращены в исламскую веру в результате трехсотлетнего турецкого ига). Таким образом, на самом деле боснийский конфликт носит не более этнический характер, чем беспорядки в Северной Ирландии.

Ну и что, подумаешь! Сегодня правда - это то, что сообщает CNN. Эмоционально подогретый тщательно разработанной параллелью с преступлениями нацизма, наш возмущенный мир не смог остаться равнодушным. Впервые после сороковых годов были приведены в действие силы Международного трибунала по преступлениям против человечества, дабы наказать преступников, учинивших эту несуществующую "этническую чистку". В течение пятидесяти лет не созывался этот трибунал. Ни преступления Сталина в Восточной Европе, ни военные действия советской армии в Афганистане, ни "социальная чистка", проводимая Пол Потом в Камбодже, не были найдены достойными его осуждения. По иронии судьбы, большинство нынешних преступников в Югославии, инициаторов "этнической чистки", все последние десятилетия совершали по долгу службы, являясь коммунистическими боссами, подобные же преступления. Но, помилуйте, за эти преступления никто и не собирался их судить! И если бы они продолжали истреблять капиталистов и кулаков, священнослужителей и "реакционеров", никто бы не осмелился их осуждать. Наше нравственное презрение должно ограничиться исключительно рамками этой мифической "этнической чистки".

Можно только надеяться, что боснийская трагедия хотя бы станет для наших утопистов-мечтателей призывом к пробуждению (каковым должен был бы стать происшедший у всех на глазах распад Советского Союза после 75 лет принудительной "интернациональной дружбы" его народов). Однако вся беда в том, что наши современные утописты - теперь уже не наивные идеалисты, а, подобно своим советским образцам, номенклатура, которая служит самой себе. Пока их "мечта" помогает им удержаться у власти, им можно совершенно не заботиться о последствиях. Возьмем другой пример: их стремление к интеграции Европы. Невозможно даже взять в толк, почему после стольких перечисленных несчастий надо снова браться за тот же эксперимент, разве что тут замешаны их личные интересы. Не сумев победить с помощью нормальных демократических средств и, почуяв, что общественное мнение идет в разрез с их идеологией, наша социалистическая номенклатура понимает, что сможет сохранить за собой власть, только оставаясь невыборной централизованной бюрократией, которую практически невозможно сместить. Это просто новая попытка создать социалистический "общеевропейский дом", да побыстрее, пока никто не заметил в этом хитрости, - вечная мечта о постройке очередной Вавилонской башни. Неважно, что в Европе, с ее отнюдь не миролюбивой историей, это принудительное объединение, вероятней всего, откроет старые раны, если не создаст новые Боснии. Утописты пекутся лишь об одном - об увековечивании своей власти, чтобы "перераспределить благосостояние", перекачивая из "богатых" частей Европы" в "бедные", да навязать "социальный (социалистический) статус" рыночной экономике.

Можно только восхищаться (кому нравятся подобные развлечения) их ловкими манипуляциями: как лихо они умудряются поставить идею свободного "общего рынка" с ног на голову и втиснуть в социалистическую смирительную рубашку! Можно только диву даваться, что сталось с хваленой европейской демократией, непостижимым образом превращенной в посмешище! Дошло до того, что датчан, проголосовавших против Маастрихтского договора, заставили переголосовывать, в то время как англичанам, которые, как было заранее известно, проголосуют против, и вообще не предоставили возможности голосовать. Вместе с тем очевидные факты говорят, что этот скороспелый союз европейских наций вряд ли выльется во что-либо иное, нежели все подобные союзы в нашей истории. Едва ли существует лучшая возможность нажить себе врагов, чем совместная жизнь по принуждению. Но по прошествии десяти-пятнадцати лет, когда все это обнаружится, можем мы хотя бы ожидать, что зодчие проекта "Объединенная Европа" признают свою вину? Да что вы, ни в коем случае! Они будут клясть национализм и нетерпимость, ксенофобию и алчность, внезапно, без всякой видимой причины, обрушившиеся на европейцев. Они будут обвинять все и вся, но только не себя самих.

Утописты упорно не желают считаться с человеческой природой, вот почему их мечты никогда не воплощаются в жизнь без насилия, а результаты всегда противоположны провозглашенным целям. Их основной порок состоит в совершенно антинаучном и антигуманистическом представлении о человеке как о некоем податливом существе, которое может быть "усовершенствовано" при "надлежащих" социальных условиях. Соответственно они и не принимают важнейших, основополагающих установлений, развившихся за тысячелетнюю историю нашей цивилизации как отражение основных свойств человеческой натуры. Частная собственность, семья, религия, народ - все это как вместе, так и по отдельности подвергается на протяжении последних двух столетий постоянным нападкам, что неизменно влечет за собой чудовищные последствия.

В конечном счете, против личности, ее прав, ее достоинства, ее суверенности вот уже двести лет ведет войну самопровозглашенная, жаждущая власти "элита" - утописты, действующие методами принуждения. Коммунизм - это просто наиболее последовательное выражение их устремлений, и его поражение могло бы и должно было дискредитировать саму концепцию утопии, подобно тому, как крах нацизма дискредитировал понятие евгеники. Это могло бы и должно было помочь человечеству выработать в себе аллергию на демагогию утопистов и иммунитет против всяческих их манипуляций. Всякий намек на "социальную инженерию" мог бы сегодня вызывать у нас немедленное неприятие, подобное тому, какое вызывает выражение "этническая чистка".

Увы, мы не победители, а они не побежденные. Правда, теперь, после того, как в результате их более чем вековых нападок на частную собственность почти половина мировой экономики оказалась порушена, даже самые ярые утописты, хоть и со скрипом, но признают необходимость частной собственности. Но разве мы можем назвать это своей победой?

Едва ли. Даже мировая экономика сегодня не свободна от утопической идеи "перераспределения материальных благ" - из так называемых "богатых" стран в так называемые "бедные". Недавно проходившая в Копенгагене конференция ООН по социальному развитию снова оказалась в плену подобных понятий, как будто опыт последних 50 лет не научил нас, что крупные вливания наличных средств Запада в экономику стран третьего мира "способствуют развитию" в них лишь громадной коррумпированной бюрократии. Сколько себя помню, эти страны постоянно субсидировались - сначала как "слаборазвитые", потом - как "развивающиеся", сам этот более вежливый и многообещающий эпитет свидетельствует об отсутствии реального прогресса. Теперь, когда за пятьдесят лет потрачены триллионы долларов, можем ли мы назвать хотя бы одну страну, ставшую "развитой" в результате подобных вливаний? Напротив, положение в этих странах, ставших зависимыми от доз иностранной помощи, только усугубилось, в то время как страны, не получавшие помощи с Запада, такие, как Тайвань, Сингапур, Чили или Гонконг, выросли в экономических гигантов.

Между тем, в пределах самого западного мира наконец-то материализовалось утопическое представление о государстве всеобщего благоденствия. Практически каждое государство индустриализованного мира либо разорилось на пути осуществления этой возвышенной мечты, либо разорится в самом начале грядущего тысячелетия, если в системе ничего не изменится. И при этом не уменьшились ни нищета, ни преступность, ни неграмотность, ни нехватка медицинской помощи, а в иных странах показатели даже возросли прямо пропорционально росту благоденствия. Более того, почти в каждом крупном городе вырастает особый подкласс, зависящий от благоденствия, при котором множество семей в течение трех поколений высасывают государственные блага. И есть все основания считать, что этот опасный процесс намеренно поощряется теми, кому, чтобы оставаться у власти, необходимы именно такие избиратели.

Но настоящую опасность, по мнению многих экспертов, представляет собой разрушительное воздействие благоденствия на развитие семьи. Внушительный рост беременности среди девочек-подростков, рост безотцовщины, непосредственным образом вытекающие из политики всеобщего благоденствия последнего тридцатилетия, являются косвенной причиной нынешнего взрыва подростковой преступности, наркомании и быстрого роста подкласса, зависящего от благоденствия. Этот порочный круг, пожалуй, даже более порочный в данный момент в англосаксонских странах, чем в континентальной Европе, сам по себе не может не вызывать ощутимой тревоги. Добавим к этому еще две застарелые жертвы утопических экспериментов: практически разрушенную систему образования, теперь делающую упор в первую очередь на игры и развлечения, а не на учебный процесс и дисциплину, а также судебную систему, в которой процедуры и формальности верховенствуют над правосудием вместо того, чтобы служить ему, - и глазам представится зрелище прямо-таки апокалиптическое.

Европейцы опять же могут попробовать отмежеваться от такого кошмара, именуя его "американским недугом", но вряд ли им удастся избежать того же ведь суть проблемы едина по обе стороны Атлантики. Оба полушария слишком долго пребывали во власти утопического представления о человеческом существе, избавив таким образом личность от ее безраздельной ответственности за собственную жизнь. В результате, современное государство стало кормилицей для одних и матерью-вампиром для большинства. Неспособная изменить свои методы, правящая номенклатура продолжает наращивать взимание налогов, повергая таким образом среднего налогоплательщика в нищету и зависимость от государства. Можно без особой натяжки предсказать, что ни одно государство на земле не сможет к концу столетия по-прежнему оплачивать подобную "социальную справедливость". Что же произойдет тогда? Бунт налогоплательщиков, отказывающих-ся платить? Крушение государства?

Кстати, что такое современное государство? Гибрид средневекового протекционистского рэкета и социалистической утопии. Пока нашу жизнь определяли законы "холодной войны", было хоть какое-то рациональное объяснение: мы хотели защитить себя от страшной опасности, угрожавшей нашему образу жизни, и платили за свою защиту, задабривая подкласс, чтобы он не заразился коммунистической бациллой. Сегодня этого рационального объяснения нет, и наш "общественный договор" утратил свое значение. От кого защищает нас современное государство? От преступников? Едва ли. Сегодня, если на вас напали воры или к вам в дом вломились грабители, вы молите Бога, чтобы их не поймали. В противном случае, вы как налогоплательщик будете вынуждены только то и делать, что оплачивать бесконечные и бесполезные судебные издержки, по завершении чего преступники скорее всего благополучно отправятся домой. Но даже если они попадут за решетку - не приведи Господи! Стоимость содержания уголовника в заключении доходит прямо-таки до астрономических цифр, например, в Великобритании это стоит ежегодно от 20 до 40 тысяч фунтов стерлингов. Ни один из нас, рядовых налогоплательщиков, не может даже помыслить о таких расходах на себя.

Ну а что же другая функция современного государства, его "добро и забота"? Для нас это еще больший абсурд, чем функция "защиты", потому что государство всегда оказывается "добрым и заботливым" к кому-то, а не к нам, но за наш счет. Множество супружеских пар не спешат с рождением детей, дожидаясь, когда материально смогут себе позволить надлежащим образом их растить, между тем, наше "доброе" государство нещадно облагает их налогами, чтобы выплачивать пособие матерям-одиночкам. Множество больных и престарелых людей не могут себе позволить необходимое лечение своих хворей, между тем, наше "заботливое" государство облагает их налогами, сводящими несчастных в могилу, чтобы получить средства на лечения наркоманов. Нужна ли нам защита от преступников при такой доброте со стороны государства? Сама идея подобного принудительного милосердия настолько нелепа и оскорбительна, что уж лучше нам платить уголовникам, чтоб охраняли нас от государства.

Очевидно, что само существование современного государства становится или станет сомнительным, и уже очень скоро. При этом у нынешней "элиты" недостает ни храбрости увидеть эту кризисную ситуацию, ни честности признать порочной свою генеральную линию. Напротив, не успела громадная, всепоглощающая коммунистическая утопия испустить дух у нас на глазах, как на ее месте возникают мириады крохотных утопий, как бы восполняя пустоту, образовавшуюся в жизни наших утопистов.

Человечество завалено этими утопиями; пусть мы и привыкли утихомиривать своих крестоносцев, но все же никак не можем согласовать все их притязания. Чтобы нас не заклеймили "врагами народа", приходится становиться в одно и то же время "зелеными", "голубыми" и не различающими цвета кожи. От нас требуют отвергнуть различия между полами и одновременно велят считать Господа Всемогущего - женщиной. Права животных становятся выше прав человека, за одним-единственным исключением - поисков путей лечения СПИДа. Ну а курение... Курение становится самым тяжким преступлением, если, конечно, вы курите не марихуану.

Сначала все это обескураживает настолько, что закрадывается подозрение, будто весь мир сошел с ума. В самом деле, наш век поистине превратился в эру крестоносцев-безумцев и всеобщего конформизма. Создается впечатление, будто любая немногочисленная, но крикливая группка психопатов способна изменить закон или политику государства либо обычаи международного сообщества, и в значительной мере вопреки чаяниям усталого большинства. Здравый смысл, логика, научный подход уже ничему не служат препятствием: в криках глашатаев сценария "парникового эффекта" может не быть ни капли научных знаний, но правительства вынуждены соревноваться между собой в сокращении выброса газов, создающих "парниковый эффект", даже за счет развития собственной экономики. Мы еще как следует не знаем, какое действие "озоновые дыры" оказывают на нашу геосистему, поскольку с момента их открытия прошло слишком мало времени, чтобы тщательно все изучить, однако правительства уже обязаны запускать в ход дорогостоящие программы по борьбе с этими "озоновыми дырами". И чего ожидать от немощных политиков, когда все средства пропаганды призваны взвинчивать истерию в обществе! Даже в моем английском толковом словаре черным по белому сказано:

"Озоновая дыра, сущ. Истончение в озоновом слое, в особенности над Антарктикой, вызванное преимущественно выбросом промышленных газов и представляющее собой угрозу для жизни нашей планеты и ее обитателей".

Какая разница, что промышленные газы, выбрасываемые преимущественно в Северном полушарии, вряд ли способны вызвать утончение озона над Антарктикой, поскольку газообмен между полушариями составляет около 10%. Кому какое дело до таких малозначащих подробностей, если всемирное верховное сборище "зеленых" психопатов всех мастей решило по-иному, а масс-медиа представили их решение как неоспоримый факт! Бизнесмены и правительства, политики и международные организации - все пляшут под дудку "зеленых", игнорируя протесты многих ведущих ученых. Если вы не хотите, чтобы ваш бизнес потерпел крах, а ваше доброе имя пострадало от кампании травли, достаточно объявить себя "другом озона".

А между тем сама наука в подобной борьбе до такой степени поносится и извращается, что уже перестаешь верить научным выводам, не выяснив сперва, кто за них заплатил. Несколько лет назад телекомпания Би-Би-Си-2 сняла документальный фильм, в котором многие ведущие ученые жаловались, что на них оказывают финансовое давление с тем, чтобы результаты их исследований подтвердили "парниковый эффект".

Подобные жалобы можно услышать и от тех, кто изучает последствия загрязнения окружающей среды, в частности воздействие так называемого пассивного, или вторичного курения. Хотя десятки исследований не выявили никакого особого вреда, единичные случаи были возведены в абсолют, а их результаты "обработаны" и использованы в злобной широкомасштабной кампании за "свободное от курения общество". В настоящее время эта кампания доходит буквально до истерии, до абсурда, безо всяких оснований превращая нас, законопослушных, аккуратно платящих налоги курильщиков, в преследуемое меньшинство. В конце-то концов, при всей заботе о нашем задымленном здоровье, мы, "взрослые и самостоятельные люди", способны сами решать за себя.

Обратите внимание, все это происходит именно тогда, когда иные выделенные истеблишментом "меньшинства" обретают привилегии и преимущественное право на лечение. Гомосексуалисты получили право служить в армии, женщины могут принимать священный сан, нам же не отводится даже крошечного отсека для курящих в тех самых общественных поездах, содержание которых (наряду с другими средствами передвижения) оплачиваем мы растущим налогом "грешника" на сигареты. Все виды общественного транспорта: самолеты, поезда и даже автобусы - в результате этой вопиющей дискриминации внезапно оказываются недоступными для нас. Автобусная служба моего района долго сопротивлялась подобному международному давлению, и всего пару месяцев назад в автобусах появилось поразительное объявление.

"Здесь чутко относятся к пассажирам. Просьба не курить!"

Только представьте себе подобное объявление, направленное против "голубых", или негров, или даже против собак! На следующий день весь мир будет ходуном ходить от возмущения. Воистину бессмертен Джордж Орвелл: до тех пор, пока у власти утописты с их принудительными мерами, одни звери всегда будут "равнее" других. Все, что создается под знаменем равноправия, неизменно выливается в привилегии для одних и притеснения для других. В нашем безумном мире уже не осталось ни разума для законности, ни места для прав человека, повсюду лишь кучки психопатов-горлопанов, которым всякое кровавое преступление сходит с рук. Как говорится в детском стишке:

Тот, кто громче скажет "гав",

Тот всегда и будет прав.

Однако самым страшным и, бесспорно, самым губительным для нашей цивилизации является кампания "освобождения женщин", "удара по мужчинам", "перемены ролей" или как там еще ее называют. И снова, как и в случае со многими подобными эпидемиями, она начинается несколько более активно в Америке и Великобритании, чем в континентальной Европе. Вместе с тем все свидетельствует о том, что эта зараза быстро распространяется, главным образом через средства электронной информации, наводненные образами пленительных, умных, четко мыслящих, сверхэнергичных и необычайно преуспевающих дамочек, занимающих начальственные посты.

Мужчина, если он вообще попадается, - неизменно нытик, ни на что не годный неудачник, появление которого необходимо лишь для того, чтобы его наставляла и отдавала ему распоряжения такая вот вышеописанная дамочка, а он каждые пять минут только бы и делал, что повторял:

- Прости, прости, дорогая...

Каждый второй мужчина - враг женщины: грубое животное, мучитель, диктатор, насильник и совратитель малолетних. По сути дела, единственный положительный герой-мужчина в современных телепередачах или в кино - это "голубой", желательно страдающий от СПИДа. Но даже и в этом спектре предпочтение отдается другой стороне, которую олицетворяет неизменная победительница - выкраденная в младенчестве из дома чернокожая лесбиянка, у которой "проблемы с наркотиками".

Сколь бы возмутительным это ни выглядело, но этот типичный социалистический реализм можно было бы счесть очередным модным увлечением нашей "элиты", если бы он не был так старательно направлен на молодое поколение. Оно представлено аналогично, парни, как правило, - туповатые увальни, а девочки - умненькие и невероятно сообразительные. Уже и "научное" исследование имеется, рекламируемое в Великобритании на каждом углу и "доказывающее", что девочки гораздо способней к математике, чем мальчики; есть даже такой фильм, в котором четырнадцатилетние девчонки гораздо лучше играют в футбол, чем мальчишки, их ровесники. Сегодня по телевидению, в кино и в школе действительность подается юному поколению в определенном виде: представители мужского пола - обреченные неудачники, существа пассивные, во всем зависящие от агрессивной, великолепной мисс Повелительницы.

Все это не просто смешно, а откровенно преступно, так как может вылиться лишь в рост насилия среди подростков, безотцовщины, преступности и всяческих бедствий для грядущих поколений. Что говорить, человеческую природу атаками подобной пропаганды не изменишь, но она будет мстить за себя всеми доступными способами, как мстила в случае с частной собственностью или в национальном вопросе. А уж в вопросе взаимоотношения полов, как ни в каком другом, ответная реакция будет пострашнее, поскольку здесь затрагиваются фундаментальные основы бытия. Особенно потому, что атака на общество не ограничивается пропагандой, а выносится в зал суда и тем самым вводится в действие весь государственный механизм принуждения.

Помнится, в 1991 году с крахом Советского Союза рухнул весь мир, но при этом в Америке новостью номер один стало сообщение о девочке, которая подала в суд на организацию бойскаутов за то, что та отказалась принять ее в свои ряды. Вместо того, чтобы по-родительски отшлепать возмутительницу спокойствия и разъяснить ей кое-какие основы бытия, старшие бессовестно использовали девчонку в своих целях, превратив ее в национальную героиню. Однако последствия этого оказались и того хуже: почему-то женщины, в целом составляющие большинство в любом обществе, вдруг были провозглашены меньшинством, законодательно охраняемым и поддерживаемым. Легальный шантаж сделался нормой: буквально каждая организация, как государственная, так и частная, сейчас обязана соблюдать квоту для женщин на руководящих должностях, иначе будет обвинена в "дискриминации".

Но и этого безобразия оказалось недостаточно - очередное нарушение правовых норм выдало такие перлы, как "сексуальное приставание", "изнасилование при свидании", "развратные действия с малолетними" и прочий ассортимент средств устрашения, которые полностью отравили общественные взаимоотношения. В сегодняшней Америке люди, словно в тоталитарном государстве, живут в страхе и недоверии друг к другу: мужчины боятся даже взглянуть на своих коллег-женщин во время работы, учителя физкультуры и тренеры боятся дотронуться до учеников, родители боятся чиновников учреждений, опекающих воспитание подростков, и все боятся обо всем этом говорить.

Но, как бы ни был безумен наш "новый мир", создают его далеко не безумцы. Так кто же эти люди? Почему они обладают такой невероятной властью, что заставляют нас жить в царстве абсурда? Хотя толпа представляет собой, пожалуй, все ту же массу, которая устраивала шествия за всеобщее разоружение в начале 80-х, где то новое политбюро, которое теперь ею руководит? Как бы здесь не допустить ошибки; ведь теперь мы живем в период второй "холодной войны", при новой формации утопистов-принудителей, которые стремятся изменить нашу культуру, управлять нашим поведением и, в конечном счете, нашими мыслями, - честно говоря, не такой уж новой: те же американские фонды, которые финансировали кампанию "в защиту мира" 80-х годов, сегодня выделяют миллиарды на "изучение окружающей среды" и "феминистские исследования", в то время как те же средства массовой информации превращают все это в новый для нас дурман. Те же методы, тот же стиль, даже лица зачастую такие знакомые. Единственное новшество на сегодня - это их "новояз": "культурное разнообразие", "политическая правильность", "репродуктивные права". Каково звучит! А вместе с тем тоталитарная сущность этой новой идеологии совершенно очевидна, как очевидны незыблемые приемы репрессии, пропаганда, цензура. Сегодня мы - свидетели сильнейшего наступления на самые основы нашей цивилизации, которая откровенно сделана мишенью и объявлена культурой "мертвых белых европейцев": если дать ей свободно развиваться, она-де вернет нас в средние века.

Да что там говорить, в былые времена Шекспир, по крайней мере, мог совершенно свободно писать и ставить свои пьесы. Сегодня большинство его произведений были бы запрещены как "политически неправильные". "Отелло" - за расизм, "Укрощение строптивой" - за женофобство, а "Ромео и Джульетта", следуя высказыванию одной весьма прогрессивной британской учительницы, отказавшейся вести своих воспитанниц на спектакль, - как "примитивно гетеросексуальное представление".

Печально, что мы не сумели воспользоваться блестящей возможностью, предоставленной нам смертью коммунизма: мы не покончили со всеми коммунистами, не выставили напоказ все их преступления, не развенчали их "мечту", более того, не научились противостоять этой нынешней чуме. Оставаясь неисправимыми поклонниками политики умиротворения агрессора, мы коверкаем язык, калечим свою речь, пытаясь выговаривать, "он-она-оно", "Мссс, мссс" ("Ms" - словечко, выдуманное, чтобы не называть женщину ни "мисс", ни "миссис"), "вертикальная угроза", "друзья озона". Но даже если мы все умудримся сделаться разом "зелеными", "голубыми" и дальтониками в отношении цвета кожи, мы этим все равно не купим мира и вечного счастья, потому что утопистов их "меньшинства" волнуют не более, чем коммунистов заботил пролетариат. Все это лишь средства достижения безграничной власти, чтобы диктовать свою волю, управлять нами, разрушать нашу индивидуальность, известную в неких древних забытых писаниях под именем человеческой души.

И, как бы печально это ни было, приходится допустить, что все наши усилия, все наши жертвы остались бессмысленны. В конечном счете, человек оказался недостоин свободы, дарованной ему, и в решительный момент испытаний у него не обнаружилось ни смелости, ни чувства чести, чтобы возвыситься до этой задачи. В результате мы не сделались лучше, мудрей, чище, а само испытание явилось не более чем гигантским землетрясением, поглотившим согни миллионов.

Что ж, возможно, не стоит жаловаться, ведь и это тоже свойство человеческой натуры. Но через все невзгоды на своем жизненном пути я пронес веру в лучшее. И хоть вряд ли это лучшее увижу, все же я верю: явится однажды старый, мудрый Судия и скажет:

- И ничего нет на всем Божьем свете, что могло бы сделать такой ход событий правильным.

Единственное, что мне сейчас дано, - это хранить свои свидетельства до Судного Дня.

Я хотел бы поблагодарить фонд Маргарет Тэтчер за ценную помощь в моей работе и, несмотря на все наши разногласия, леди Маргарет Тэтчер за твердую поддержку моих усилий завершить эту книгу.

Я также благодарю Олега Гордиевского, Евгения Новикова, Михаила Восленского, Виктора Суворова, Леонида Финкельштейна, Инну Рогачий и Владимира Пимонова за помощь и советы. Сердечное спасибо многим помощникам и доброжелателям в Москве (которых я не могу назвать, чтобы не подвергнуть их опасности) и многим друзьям на Западе за поддержку и помощь.

В особенности, многим я обязан моему старому другу и издателю Шарлю Ронзаку, чья нерушимая вера в мою способность завершить этот труд поддерживала меня во все эти трудные годы.

Владимир Буковский.