Московский процесс (Часть 2)

— Да как тебе сказать? У его жены тоже ведь от меня дети.

— Так это хорошо. Вы — квиты.

— Да как тебе сказать? Не совсем: я-то произвожу ему баронов, а он-то мне — бедных евреев…

Нежелание левых признать уже в наше время тот простой факт, что никакого «морального равновесия» с тоталитарным монстром быть не может, что он в результате только плодит ГУЛАГи и разрушение, само по себе очень показательно. Если в 20-е — 30-е годы еще можно говорить об их наивной вере в идеалы социализма, о чистосердечном заблуждении, то после войны, а уж тем более в 70-е — 80-е годы перед нами сознательная ложь, фальсификация. Разница столь же существенна, как между убийством в состоянии аффекта и хладнокровным убийством с корыстными целями. Думаю, этот водораздел пришелся как раз на годы «детанта», после которых «честных левых» уже не осталось: одни, поумнев, поправели; другие же остались защищать свое место под солнцем, свои небоскребы и лимузины, свое положение и влияние в обществе всеми правдами и неправдами. И то сказать — после Солженицына, после наших процессов и кампании за права человека просто невозможно было не знать, что представляет из себя советский режим. А уж приравнивать Афганистан к Гренаде мог только совершенно бесчестный человек, которому глубоко наплевать на весь мир и все его страдания — хоть там, хоть здесь.

8 Поправка Джексона

Теперь, вспоминая то время да просматривая документы ЦК, не сомневаешься, что период «детанта» был самым опасным для нашей цивилизации. До полного господства в мире коммунизму оставалось не более полшага. Но, будучи уверены в своей конечной победе и в том, что время работает на них, советские вожди не хотели торопиться, терпеливо выжидая момента и устраняя последние препятствия. И, как ни странно это сознавать, мы со своей кампанией в защиту прав человека оказались в ту пору чуть ли не единственной помехой на их пути. Помехой тем более досадной, что в их глазах она была воистину ничтожной: ведь, по-марксистски рассуждая (а иначе они рассуждать не умели), Запад был уже у них в кармане, коль скоро и «капиталисты», и «подвластные им правящие круги» уже капитулировали.

Игра, однако, была тонкой, требовала осторожности, дабы не пробудить жертву, — нечто вроде гипноза, при котором даже назойливо жужжащая муха может сорвать все усилия. Чем-то наподобие такого овода, кружащего надо лбом задремавшей жертвы, мы и оказались: и пришибить нельзя, и оставить опасно. Более того, мы таки заставили их из наступления перейти в оборону, что при наших ничтожных силах было просто чудом. Обороняться же коммунисты никогда не умели. Да и какая может быть оборона в идеологической борьбе? Тот, кто обороняется, уже проиграл.

Сказалось, конечно, и их однобокое, «марксистское» понимание западной демократии, практически не учитывающее такую внеклассовую силу, как общественное мнение или человеческая совесть. Между тем, как ни странно это звучит в наше циничное или прямо бессовестное время, тогда, в 60-е — 70е годы, еще достаточно находилось людей, для которых выражение «права человека» не было пустым звуком. Причем — что, быть может, еще важнее, такие идеалисты находились и «слева», и «справа», и «сверху», и «снизу», совершенно непредсказуемо ни с классовой, ни с политической точки зрения. И, как бы ни были циничны, скажем, лидеры европейских социал-демократов, а тем более коммунистов, но и в их партиях и особенно среди избирателей таких идеалистов набиралось достаточно, чтобы заставить лидеров на них оглядываться.

Словом, наше тогдашнее движение было на редкость разноцветным, никак не укладывающимся в привычные рамки «левых — правых». И если, например, во Франции «правое» правительство Жискар д'Эстена бросилось в объятия Брежнева, то «левая» интеллигенция оказалась нашим ближайшим союзником. Франция была, пожалуй, первой западной страной, где начался процесс осмысления интеллигенцией ее ответственности за преступления коммунизма, начатый под влиянием «Архипелага ГУЛАГ» группой «новых философов». А летом 1977 года, во время визита Брежнева в Париж, это движение достигло своей кульминации, символически отмеченной «рукопожатием века»: на приеме в зале Рекамье, устроенном нам французской интеллигенцией, Жан-Поль Сартр и Раймон Арон впервые за многие десятилетия пожали друг другу руку.

И, наоборот, в Германии или Англии, где правительства были «левыми», нашим союзником была скорее консервативная оппозиция, хотя, конечно, только ею дело не ограничивалось. Всегда находились честные люди любых политических убеждений.

Особенно ярко это проявлялось в Италии: там даже коммунисты считали своим долгом демонстрировать Москве свое неудовольствие. И либералы, и социалисты, а позднее радикалы — все внесли свою лепту в наше дело. Общественное мнение Запада было в этой войне на нашей стороне, хотел того истеблишмент или нет.