Московский Ришелье. Федор Никитич

   — Ужели испугал тебя чем? Не думай худого, Федя... Старые люди верят — юрод к добру снится...

Никита Романович придумал это, чтобы успокоить сына. Последнее время Василий Блаженный многих пугал недобрыми пророчествами и обличительными речами. Он то войну предрекал, то смуту. И когда собирались ехать в Александровскую слободу, Блаженный смутил царя предсказанием, а прочих удивил. Иоанн в ту минуту вместе с семейством и боярами спускался с паперти собора Покрова «что на рву». Блаженный, стоявший внизу, вдруг поклонился царевичу Фёдору.

   — Пошто царевичу-отроку — особый поклон?

   — Ему после тебя царством владеть.

   — Ты хоть и Блаженный, — сурово прервал его царь, — и почитаем нами, но смуту насевать я тебе не дозволю!

Или не знал Блаженный, что старший сын царя Иван в добром здравии, умён, хорош собой, а Фёдор — болезненный с виду отрок? В своём ли уме юрод? Или Фёдор будет наследовать престол помимо старшего брата? Смутен Иоанн. Видно, недоброе подумал: не изведут ли его сына-наследника, как извели царицу Анастасию?

Всё это припомнилось Никите Романовичу, и он строго сказал своему Феде:

   — Ты бы, сын мой, не слушал речей мятежных. Мало ли что люди понаскажут, а ты не слушай! Оно и сниться не будет...

   — Батюшка, юрод так долго и тяжко смотрел на меня во сне, будто беда какая приключится. А потом юрода не стало, только голос слышно: «Корень царский переведётся». Потом звоны начались, и снова голос: «Вашему роду царством владеть...» И плач раздался, и крики, и сабли засверкали...

   — Забудь про этот сон, родимый! — произнёс Никита Романович.

Он тревожно огляделся.

   — Времена ныне грозные приближаются...

Во время пути в Александровскую слободу двое суток стояли в Троице, слушали заутреню и литургию в церкви Сергия Радонежского. Монастырская трапеза была скромной. Царь выглядел чем-то раздосадованным, и Никита Романович не раз ловил на себе его сумрачные взгляды. Бояре держались замкнуто. Видимо, многие опасались, что неровный, непостоянный нрав царя сулит недобрые перемены. Казалось, и царь тяготился чем-то. Он устал от тяжёлых мыслей. Переписка с князем Курбским, обвинявшим его в жестокости, в том, что он был губителем своего царства, дорого стоила ему.

Не приняв на себя эти обвинения, Иоанн вооружился новой злобой против бояр. Его воображение разыгралось вовсю. Ему чудилась крамола и всякие козни против него, в сердце копилась злость.

Едва Иоанн вместе со своим двором приехал в слободу, как в Москву к митрополиту был отослан список, в котором исчислялись измены боярские и воеводские, убытки, какие причинили лиходеи царской казне. Припомнил царь и те обиды, что пережил ещё до совершеннолетия.

Писал, что из Москвы он отъехал, «не могши многих изменных дел терпеть».

Духовенство и бояре тотчас явились в слободу с челобитьем: «Увы, горе нам, согрешили мы перед Богом! Помилуй нас, государь! Как могут быть овцы без пастыря? Увидав овец без пастыря, волки расхитят их. Владей и правь нами, государь, по старине! А за государских изменников и лиходеев мы не стоим!»

Иван Грозный принял это челобитье. В слободе находились опричный двор, бояре, окольничьи, дворецкие, казначеи, дьяки. Во дворцах были назначены особые ключники, хлебники, мастера, а также особые же стрельцы для дворцовой охраны. Отныне на содержание опричнины передавались доходы многих городов и волостей. Князья, бояре, дети боярские, ставшие опричниками, получали в дар волости и селения, отнятые у прежних владельцев, не пожелавших служить в опричниках либо попавших в опалу. При этом земская казна должна была оплатить переезд государя в Александровскую слободу. Определена была и сумма: сто тысяч рублей.

Для земцев это было началом разорения и опалы. Летописец впоследствии написал, что Иван Грозный словно топором разрубил державу на земщину и опричнину, и разорение земщины послужило исходной точкой многих смут и нестроений. На Русскую землю опустился карающий меч. В те годы немало ни в чём не повинных людей сложили головы на плахе, были замучены пытками, лишились наследственных имений и дворов. Многие иноземцы поспешили покинуть Русь, ибо оставаться в ней было небезопасно. По улицам Москвы разъезжали молодчики в невиданном снаряжении. К сёдлам были привязаны метла и собачья голова: знайте, мол, люди добрые, что слуги царёвы выметут из державы измену метлой, а изменников загрызут как собаки.

За короткий срок в Александровской слободе поднялись новые терема, потешный дворец, царские покои, приказы, тюрьмы и многие дома для ближних бояр и челяди. На глазах у всех вырос новый державный город. Но всё в этом городе было чужим, всё было не по старине.

Людей, привыкших к жизни размеренной и спокойной, пугали то опричники, то царские гонцы, скакавшие из слободы в Троицкую лавру, из лавры в слободу. Ни один человек не мог проникнуть в слободу, не будучи остановлен опричниками. С проезжих, особенно с купцов, взимали мзду. И плохо приходилось иногда тем, кто не мог ничего дать. С такими не церемонились, кидали в тюрьмы, пытали. Слобода — от слова «свобода» — называлась теперь «неволею».