Московский Ришелье. Федор Никитич

Переговоры с поляками о размене пленных были прерваны внезапной смертью князя Василия Голицына. «Не отравы ли дали князю?» — заметил, обратившись к Филарету, склонный к подозрительности воевода Шеин. Об этой подозрительности доблестного защитника Смоленска вспомнили впоследствии как о даре судьбы, позволявшем ему предугадывать многое. Предвидел он и свою погибель от каверзников.

Сам Филарет порой не чаял добра и для самого себя. В душе боролись бессильная усталость и надежда. Знал он по слухам о первых шагах сына-государя. Это давало ему силы терпеть и надеяться, что воля всё же придёт. Или мало вынесли Романовы в ссылке, уготованной им Годуновым? Не за их ли великие страдания Господь пожалел и сохранил последнюю отрасль древнего рода — сына милого Михаила, ныне государя Русской земли?

Эти мысли не оставляли Филарета и в те минуты, когда он молился за упокой души князя Голицына. Хоронили его в Вильне по приказанию короля. Почитаемый соплеменниками именитый князь мечтал вырваться на волю, а нашёл могилу в чужой земле. Он был похоронен в суровые январские морозы...

Возле гроба была всего горстка людей, которые могли поплакать о нём. Надгробное слово говорил архимандрит чужой земли. Далее прозвучало изречение греческого философа, что жизнь человеческая подобна комедии...

И ни одного доброго слова об усопшем. Зато почтенный отец призвал слушавших его благословлять Бога за «доброго короля», который разрешил похоронить чужеземца «так хорошо, как не могли бы похоронить его и в Москве». Архимандрит и сам растрогался от этих слов и призвал усопшего благодарить короля за то, что приготовил ему такое мягкое ложе на такой долгий сон...

А слушавшие эти чудные для них слова соотечественники несчастного князя думали о том, как бы перенести его тело на родину, ибо только на родине упокоится его душа.

Долго ещё с недоумением вспоминали русские пленники эту похвалу польскому королю, произнесённую архимандритом:

   — Нашёл что хвалить. Крепка могила, да чёрт ей рад!

После смерти князя Голицына в стане русских пленников воцарилось тревожное уныние. Всяко опасался за самого себя. Разговоры меж собой вели редко и осторожно. Казалось, люди дали обет молчания. Да и как не бояться? Рядом шныряли приставы и литовские люди. Когда московские уполномоченные прислали к Филарету нужного человека Андрея Усова, он так и не смог добиться тайного свидания с ним. Филарету надо было остерегаться более других: поляки обвиняли его в «измене». Могли и удержать его в плену, и расправиться с ним, как они сделали это с царём Василием и его родными.

Все осознавали беду Филарета и знали, что любое неосторожное слово повлечёт общую беду. Когда-то они любили вспоминать поговорку: «Красное слово — серебро, а молчание — золото». Иногда добавляли: «А хорошие дела — золото». Ныне же ни «красных слов», ни «хороших дел». Никто не ведал, как одолеть хитроумных планов, которые медлили с разменом пленных и всякий раз находили затейные отговорки. Филарета и его товарищей обнадёживало то, что их разменивали на пана Струся. Господарчик он сам по себе был ледащий, но родство у него имелось знатное: приходился племянником важному польскому вельможе Якову Потоцкому.

Между тем в польском стане можно было заметить непривычное оживление. На плацу то появлялся, то исчезал Александр Гонсевский — главное лицо предстоящих переговоров. Что ещё задумал этот каверзник?

Как заранее разгадать его хитрости? Бог вроде бы не обидел русских умом, да поди ж ты! Хоть и говорят, что хитрость не заменяет ума, так ведь и ум не заменяет хитрости.

Для начала надо было подумать, чего ожидать от пана Гонсевского. Знали его ловкость и затейливость ещё по Москве, когда пан приехал в стольный град как посланник Сигизмунда, чтобы поздравить ложного Димитрия, а попросту Гришку Отрепьева с восшествием на престол. Сменились самозванцы, а Гонсевский оставался в стране наместником Сигизмунда. Это он сыграл роковую роль в гибели главы русского ополчения Прокопия Ляпунова, он учинил расправу над москвитянами в годы Смуты. Всем был памятен тот страшный день, когда пан сгонял людей в поле в жестокий мороз и расстреливал всех, кто отказывался целовать крест королевичу Владиславу. Позже Гонсевский со смехом вспоминал, что он велел своим прислужникам из русских подпоясываться полотенцами в «знак» верной службы польскому королю. Как давно это было и как недавно...

Настала, наконец, та минута, когда откладывать переговоры было не резон. Но Гонсевский нашёл «резон», сыскал повод для отсрочки переговоров. Пан вышел перед русскими пленниками при сабле, с торжественным видом. Филарет отметил, что Гонсевский, похоже, собирается вершить дела по правде. Речь свою он начал не то с жалоб, не то с угроз: