Московский Ришелье. Федор Никитич

Царь дал знак стременному. Тот подъехал к церковке, но Мишатка кубарем скатился вниз. После в народе много говорили, сколь милостиво беседовал царь с отроком. Это было добрым знаком и для Никиты Романовича. Утешил его и старший сын Фёдор, благополучно вернувшийся из похода. Никита Романович с гордостью рассказывал при случае, что сын его в Новгороде был «при государевом деле».

Вскоре, однако, люди убедились, что с новгородскими погромами не кончились кровавые смуты на Руси. Красный след потянулся из Новгорода в Москву, и тяжёлая участь постигла многих невинных людей. «Дело» новгородского владыки Пимена, вступившего якобы в связь с польским королём, стало для Иоанна удобным поводом для расправы над его единственным соперником на престол — прямым потомком Калиты, двоюродным братом царя Владимиром Старицким. Он давно и тщательно готовился к тому, чтобы убрать со своего пути «крамольного» брата. И вот итог — следствие о сношениях новгородского архиепископа Пимена и новгородских приказных людей с боярами Алексеем Басмановым и сыном его Фёдором, с казначеем Фуниковым, печатником Висковатовым, Семёном Яковлевым, с дьяком Василием Степановым, с Андреем Васильевым, с князем Афанасием Вяземским.

В чём же состояла «крамола»? Все названные лица хотели якобы сдать Новгород и Псков польскому королю, царя Ивана извести, а царём сделать князя Владимира Старицкого. Судя по всему, это «сыскное изменное дело» было шито белыми нитками. Не случайно Иоанн решил погубить даже своих любимцев — Алексея и Фёдора Басмановых и князя Афанасия Вяземского, чтобы придать крамольному сыску вид убедительности. Но если сыскное дело до нас не дошло, если и летописи не винят казнённых в измене — значит, «сыск» не удался.

Обогатив свою казну разбойными грабежами, убрав со своего пути мнимого претендента на престол, подвергнув жестокой расправе его семью (убиты были и сын-младенец с матерью и даже слуги), царь Иван заболел душевно и физически. В «Завещании» (1572 год) он признается: «Тело изнемогло, болезнует дух, струпы душевные и телесные умножились, и нет врача, который бы меня исцелил; ждал я, кто бы со мной поскорбел, — и нет никого, утешающих я не сыскал, воздали мне злом за добро, ненавистью за любовь».

Наставляя сыновей, он советует им беречься от людей, а меж собой избегать разногласий: «Пока вас Бог не помилует, не освободит от бед, до тех пор вы ни в чём не разделяйтесь: и люди бы у вас заодно служили, и земля была бы заодно, и казна у обоих одна — так вам будет прибыльнее. А ты, Иван, береги сына Фёдора и своего брата как себя, чтобы ему ни в каком обиходе нужды не было, всем был бы доволен, чтоб ему на тебя не в досаду, что не дашь ему ни удела, ни казны. А ты, Фёдор-сын, у Ивана-сына, а своего брата старшего, пока устроитесь, удела и казны не проси, живи в своём обиходе, смекаясь, как бы Ивану-сыну тебя без убытка можно было прокормить, оба живите заодно и во всём устраивайте как бы прибыточнее».

Но, видимо, ещё долго томила мнительного Иоанна мысль, что в его расправах над людьми увидят опасения за прочность своего престола. Оттого и посадил на Москве царём касимовского хана, крещёного татарина Симеона Бекбулатовича, и венчал его царским венцом, а себя называл Иваном Московским и жил на Петровке как простой боярин.

Между тем казни в Москве продолжались, только отныне именем нового царя Симеона. Желание укрыть свои кровавые дела за его спиной было не последним в решении Иоанна временно сложить с себя царство.

Никто не верил, что Иоанн, назвавший себя Иваном Московским, удалился от державных дел, и оттого он был особенно страшен людям своей новой личиной. Фёдор видел, что отец его стал тревожно-задумчив. После новгородской резни и казней в Москве Фёдор заметно повзрослел. Он ещё больше вытянулся, отросли усы, закурчавилась борода. Он стал сдержаннее в ответах и всё больше походил на Никиту Романовича: так же усердно следовал обычаям своей среды, был твёрд в исполнении задуманного и хорошо знал Священное Писание. Но была ещё в нём юношеская неопределённость и горячность нрава, и горячность эта пугала отца. Любое неосторожное слово могло погубить Фёдора, как погубило оно князя Старицкого.

Никита Романович понимал, что паче всего сыну надобно беречься от ближников-шептунов. Или не они навели беду на опального князя? Страсти — вот что выдаёт человека, — страсти! Сын его запальчив, и не в меру. Более того — прямодушен. Там, где самое пекло, — туда и норовит. Кто надоумил его после Пскова искать встречи с родичами княгини Старицкой и говорить с ними о деле новгородского владыки Пимена, вызвавшего гнев государя? И кто тянул его за язык и заставлял рассказывать о новгородских казнях?

Никита Романович решил призвать сына в кабинет. Как остеречь его, когда он как конь без узды? И страха не ведает. Надо бы попугать сына, что словом дерзким и неосторожным он может досадить царевичу Ивану и навредить ему.

Когда, однако, Фёдор вошёл в кабинет, отец, залюбовавшись красивым сыном, забыл заранее подготовленные слова и вместо них сказал другие: