Московский завет

Предугадывая тайные желания Касторского, из морских пучин появилась прекрасная обнаженная дева, бесстыдно трепеща от желания и посылая новоиспеченному генералу недвусмысленные взгляды. Капельки воды восхитительно искрились на ее нежном, слегка розоватом теле, превращаясь от малейшего движения в сладчайшую шампанскую пену.

Николай Егорович нехотя вспоминает, что вроде женат и даже успел прижить ребятишек. Но чешуя русалки так восхитительно играет в солнечных лучах, словно орденские звезды на новеньком мундире.

Тут Касторский говорит сам себе: «Какого черта?!». С жадностью набрасывается на молодую Аврору, целует ее пьянящие губы, с удовольствием сжимает упругую грудь, а затем, не церемонясь, укладывает нагую богиню прямиком на морские волны, словно заваливая в бане крестьянскую девку.

Проснись Николай Егорович на этом месте, то наверняка оказался бы счастливейшим человеком на свете, полным приятных воспоминаний, исполненный радужных надежд.

К величайшему сожалению начальника фельдъегерской службы сон продлился, превращая оставшуюся и куда большую часть в невообразимый ночной кошмар.

По чьей-то неизъяснимой злой воле сон стал сгущаться и чернеть, вместе с этим Николай Егорович начал проваливаться из мира божественного в хорошо известную ему скверную действительность. В новой, а на самом деле, единственно возможной реальности он увидел себя разжалованным и обесчещенным, преданным суду и подвергнутым унизительным наказаниям.

На самом пике его вожделения, море растаяло вместе с богиней, а ложе любви превратилось в сколоченную из неструганных досок скамью, на которой опытный экзекутор обламывал очередную палку об его спину. Секли бывшего небожителя долго и основательно, умело выколачивая из него не только божественную спесь, но и всякое человеческое своеначалие.

После экзекуции Касторскому бесцеремонно объявили, что отныне он лишен воинского звания, сословного достояния, выслуженных наград, а кроме этого, в качестве назидания остальным, у него отнимается право носить прежнее имя и фамилию.

Вдобавок ко всему теперь бывшему подполковнику строжайше воспрещалось разговаривать на иностранных языках и каким либо образом обнаруживать незаслуженно приобретенную ранее грамотность. Отныне бывшему начальнику фельдъегерской службы дозволялось только бродяжничать, побираться, совершать незначительные кражи у частных лиц подлых сословий, и когда повезет с воровством, шляться по кабакам и вусмерть напиваться водкой. Чем, собственно говоря, большую часть сна Николай Егорович и занимался.

В промежутках перед очередным пьяным забвением, он дрался с какими-то нищими, воровал в лавках сукно, был травим спущенными цепными псами, даже пытался соблазнить купеческую вдову неопределенного возраста и необъятной комплекции. Так безрадостно и бездарно проходила его полная пьяной тоски сновиденческая жизнь.

Перед самым пробуждением в сердце Николая Егоровича пришел таки желанный покой, когда он увидел себя уезжающим в необозримую даль. Телегу с трудом тащила худая крестьянская кобыла, не знавшая в своей родословной никаких пород и не видевшая от хозяина никакой ласки, но имевшая лишь одно предназначение в своей жизни - изнурительно долго работать, голодать, бывать часто битой и, наконец, окончить свой век в неласковых руках пьяного шкуродера.

«Бедное животное, - с философической грустью подумал Касторский. – Зачем только Бог тебя создал? Небытие, вечное забвение и даже само не появление на свет было бы предпочтительнее твоим бессмысленным житейским страданиям…»

- Куды тебя только черти несут! Все кочки да колдобины собрал, смотри, как бы колеса не потерял!

Послышался громкий мужицкий окрик, прервавший размышления Касторского. Конечно, дорога была плохой, даже отвратительной, но причины ярости все равно оставались непонятны.

- Ага-сь, тряхануло так, аж у гроба крышка на бок съехала. А покойник-то, глянь, так и норовит напоследок воздухом надышаться!

- Закрывай крышку, мудила! На кой ляд гроб расщеперил! Покойничек-то, наверняка от язв каких отошел, высох, как щепа, к нам бы чего не прилипло…

«Постойте-ка, кто же здесь покойник? - возмутился Касторский, но тут же безропотно и покорно осознал скорбную истину. - Никак я…»

При этих мыслях невыносимая горечь подкатила под горло Николая Егоровича, которая тут же усилилась обидой на собственную злую судьбу, на породивших его на свет родителей, на отцов начальников, не давших ему карьерного хода, на гнусное и насквозь прогнившее государство Российское и даже на отвратительное устройство самого мироздания.

«Неужели в этом и состоит жизнь человека? - с отвращением думал Касторский, болтаясь в гробу на дорожных выбоинах. - Кто ответит за то, что человека производят на свет, не спрося его собственного мнения на сей счет? Вот бы хорошо знать обо всем заранее… Да я почти уверен, что добрая половина вовсе предпочла не рождаться, чем прожить и умереть таким образом…»

На этом пренеприятном месте Николай Егорович проснулся в уютнейшей постели с неизменно пуховыми подушками и шелковым бельем усадебного дворца Ростопчиных.