Московское метро: от первых планов до великой стройки сталинизма (1897-1935)

Для части юношества, особенно выросшей в далекой провинции, Метрострой давал возможность наконец что-то испытать в жизни и обозначал переход к взрослению: «Мне было 16 лет, и я учился на слесаря. И еще ничего не пережил. И моя жизнь такая же обычная, как у моей матери, которая 20 лет живет в одном и том же городе. И что это за город! Хвалынск! Вдруг стало известно о строительстве метро в Москве. Это был удобный случай уехать отсюда. В Москву они и без того бежали. […] Молодежь бежала в Москву без ведома родителей, как когда-то мальчики, начитавшись “Тома Сойера”, бежали в Америку»[140].

И те, кто уже работал в Москве, отправлялись на строительство метро потому, что работа на заводе их не устраивала^{1298} или казалась просто скучной и им хотелось познакомиться с чем-то новым[141]. Комсомолец Велигура уже в 1930 г. перешел со стройки на фабрику «Парижская коммуна», поскольку работа на стройке «действовала на нервы». Спустя два года «на нервы» ему стала действовать уже работа на фабрике, к тому же он рассорился с начальником цеха, что служило оправданием перевода на Метрострой^{1299}. Молодая женщина, работавшая в областной администрации, испытывала чувство, что «там только сидят сложа руки и ничего не делают», и потому записалась на строительство метро. Когда она пришла на шахту 49, то была в ужасе, что и здесь люди «толпились без дела», а бригадир сказал, что ей пока ничего не нужно делать, и лишь когда появится начальник, надо изобразить перекапывание земли лопатой. После чего она прямиком отправилась с жалобой в партком^{1300}.

На комсомольцев действовали и обычные материальные стимулы: энтузиазм проснулся у многих после того, как были сооружены собственные комсомольские бараки, образцово оборудованные, и едва они заметили, что на Метрострое можно неплохо зарабатывать^{1301}. Из сообщений метростроевцев следует, что зарплата являлась решающим фактором притока или ухода рабочих, во всяком случае в определенных бригадах^{1302}. Многие метростроевцы, прежде всего женщины, с гордостью заявляли, что сейчас они получают гораздо больше, чем на фабрике^{1303}. Среди московских рабочих шли разговоры о том, что на метро можно заработать хорошие деньги^{1304}.

Впрочем, для тех, кто принимал свою миссию на Метрострое близко к сердцу, вопрос об оплате не имел значения. Комсомольца Романова охватил гнев, когда он заметил, что сменный инженер не начинает работу, хотя все уже было готово: «Он думает, для нас главное, чтобы не было неоплаченного перерыва в работе. Верно, что перебой лишает заработка. Но не затем живем мы, и я в первую очередь. […] Прежде всего речь идет о метро, потом уже обо всем прочем. Мы сегодня заработали 14 рублей, задание по бетону не выполнено. Мы могли бы удовольствоваться зарплатой, но это заблуждение, крупное заблуждение Щербакова. Сознание того, что план бетонирования не выполнен, мучительно терзает душу»^{1305}. К своей работе Романов испытывал прямо таки эротическое чувство, о чем стыдливо поведал в своем дневнике: «14 марта [1934 г.]. Я как-то склонен думать, что мне не поверят, если я скажу, что люблю бетон, как любят девушку. Об этом я ни с кем не говорил и не стану этого делать. Не хочу, чтобы надо мной смеялись из-за такой странной любви. Но это действительно так»^{1306}.

В целом представляется, что политические и идеологические мотивы лояльности были менее решающими факторами по сравнению с личностными, такими как самосознание людей, динамичные процессы в группе, простой личный интерес или идентификация себя с поставленной задачей^{1307}. Удивительная готовность к трудовым достижениям, которую часто демонстрировали люди в целом и молодежь в особенности, когда они воспринимали задачу всерьез и старались ее выполнить, вместо того чтобы снизить требования к себе, является феноменом, касающимся не только комсомольцев, но повсеместно наблюдаемым в повседневной жизни.

Насколько ощущались эти устремления и чувство счастья после одержанной «победы», а участие в строительстве метро для некоторых, очевидно, служило признаком возмужания, впечатляюще отразил в своем дневнике комсомолец Роженко, работавший в кессонной группе:

«22 декабря [1933 г.],

2 часа ночи. Усыпляющая усталость. Мы сейчас непрерывно 33 часа в шахте, почти без сна. Второй день бетонируем рабочую камеру кессона. Наша смена до сих пор впереди. Занять в шахте первое место, разве это не радость, черт возьми! Так мы становимся настоящими мужчинами. Я бы хотел, чтобы вся эта публика из секции мягких игрушек, «из-за письменных столов», «от пишущих машинок» пришла сюда, чтобы взглянуть на настоящих мужчин на ударной стройке, тогда бы они не выражали сомнений по поводу наших темпов. […] Все тело — сплошная рана. Руки разъедены бетоном. Невероятная боль в мышцах. Мои черные волосы стали от цемента серыми. Нельзя помыться. Скорее спать, спать, спать. […]

25 декабря.