Московское наречие

Туз наконец-то ощутил себя главным членом, а не каким-то придаточным, поэтому отвечал довольно дерзко – она, мол, всюду, куда ни плюнь, чем дальше, тем больше. Даже показал насколько, нарочно раздавив яйцо, так что внутренности спутались.

Его отвели в карцер. При входе удивил настенный сантиметр, затертый на отметке полутора метров, точно здесь замеряли одних индейцев. Самое странное – сам Туз оказался не выше. Настолько, видимо, угнетала тюремная обстановка. В сумраке на жесткой койке сразу возникло неприятное чувство пожизненной забытости. Хотелось выть, и ближе к ночи, не сдерживая желаний, он начал поскуливать. Но не успел еще совсем одичать, как охранник вытолкал во двор, указав направление к видневшемуся в лунном свете полосатому столбику, вроде пограничного.

Приблизившись, Туз понял, что это нога дона Кохо. «А говорил, русские друг другу не помогают». Обнял его, а боцман шепнул: «Груша дала денег на подкуп»…

По реке Белиз в пироге они спустились к морю и на рассвете вышли из лагуны Гереро, держа курс на Кубу. Когда берег скрылся из виду, Туз сказал: «Напрасно ты не вернулся к Нинель в Россию. Она, знаю, ждала». «Так махнем прямо сейчас! – вскричал боцман. – Чего нам терять?!» До того замечтался, что угодил на рифы близ необитаемого островка Коралловая Голова, на котором они и решили остаться. Через пару дней, залатав пирогу, боцман привез туда Грушу.

Неподалеку был собачий остров Коли-ножа, куда плавали по выходным в гости. Так и зажили, будто в раю, где совсем неважно, какой ты член вселенского предложения…

Пирамида

«Точка», – выдохнул Туз над последним словом и поставил еще две, составившие триединство – простор для дальнейших действий.

Поскольку писал он, как мог, на романском языке, вышел роман, хотя совсем без правил. Ему казалось, вот-вот найдет божественное слово для устройства нового мира. Однако, увы, не случилось. Истина якобы в длине, но даже эпос и эпопея далеки от нее, не говоря уж об условном романе. Кроме школьных изложений, заявлений и прошений прежде ничего не составлял, так что получилось почти как в жизни, какой-то кроссворд – бессмысленный словесный забег.

Груша читала, точно покаянную исповедь, вроде дневника. Ее тронула сцена знакомства в банке, но продолжение в ресторане «Сарго» смутило: «И зачем ты обо мне такое написал? Можно подумать, что пута, а я в основном танцевала кефаль»…

Места, где речь шла о других женщинах, вовсе забраковала. «Ах, ты спал при мне с Тетей, каброн! – Швырнула в него первое, что под руку попало, а именно обидное слово, означавшее не только козла, но вообще скотину и сволочь. – И почему все мухерес у тебя такие разговорчивые, особенно в постели?»

«А как бы ты хотела? – удивился Туз. – Не воробьихи! Это те на миг взъерошатся и даже не чирикнут»…

Но особенно прогневили Грушу всякие входы и выходы, а также поминание вагины всуе. «Простотошно!» – восклицала слитно, выбегая с рыком из дома.

Туз, конечно, привел Пушкина – относительно истинного вкуса, не связанного с безотчетным отвержением слова. Но Груша не слыхала о поэте. Хоть и жила в Мехико поблизости от бульвара его имени, а думала, что это революционер, сродни Троцкому.

Дочитав все-таки до конца, спросила, где деньги.

«Какие?» – не понял Туз.

«Да те самые, в мешочке, от цыганского барона!» – безотчетно верила она написанному слову.

Пришлось объяснять, насколько мало тут общего с бывшим. Хотя и сам не знал, откуда начался вымысел. Не с тех ли пор, когда наступил в магический квадрат Витаса, попав в иное измерение, где все слегка не так, как в нашем? Или был заколдован под Курган-Тюбе и утоплен в облепиховой Лете? А возможно, не очнулся от Раиных чар и чакр на колесе обозрения близ входа в Парк культуры? Но скорее всего, прямо с прозаичного рождения в Кузьминках…

Узнав, что все вранье, Груша потеряла интерес, сказав с укором: «А революцию мог бы и в самом деле! Да герой у тебя безликий».

«Ну, не король и не валет, лица нету, а только масть являет, – оправдывался Туз. – Не называть же Шестеркой!»

«Было бы справедливей, – заметила Груша. – Но неужели ты согласен жить на занюханном островке? Что за финал такой собачий?»

«Есть другой про запас». И Туз прочитал: «Его добили на могиле Хорхе Бирона, куда он приполз смертельно раненый. Губернатор дон Пепе, содрав с лица вязаную шапочку, задумчиво произнес: „Вылитый престарелый Байрон“…

«Это еще куда ни шло. А то ведь у тебя никто не умирает, даже похороны фальшивые», – отвернулась Груша.

«Погоди, скоро я по правде умру», – обещал в сердцах Туз, на что она рукой махнула: «Дождешься от тебя, как же. Вот насчет своих детей ты прав – только и могут быть уличными попрошайками»…

Туз сгоряча плюнул ей в ладонь на ацтекский манер, как учила Кальи, и уехал в Мексику пристраивать рукопись. «Что мне дороже? – спрашивал себя. – Роман или жизнь?» И не находил определенного ответа, чувствуя, как все выделившиеся из него за время писания сущности возвращаются, объединяясь.