Московское воскресенье

— Вы же опоздали! Сергей Сергеевич уехал полчаса назад. Он говорил, что кремация назначена на час, а сейчас, глядите, уже без двадцати…

Оксана опустила руки, уронила перчатки, еле выговорила:

— Чья кремация?

Домработница заморгала, медленно соображая, что Оксана ничего не знает, что, может быть, от нее нарочно скрывали, но теперь она сказала все и уже не могла отвернуться от ее бледного, вопрошающего лица.

— А того летчика, с которым вы заходили третьего дня, который еще научил меня варить кофе по-испански.

— Шумилин? — медленно произнесла Оксана.

— Наверное, он. Михаил, кажется. Сергей Сергеевич все время, пока я готовила ему завтрак, вздыхал и говорил: «Эх, Михаил, Михаил…» — и вытирал слезы. Конечно, жалко. Такой молодой. Жить бы да жить. А вот погиб… Сергей Сергеевич говорил, что они не пропустили в ту ночь к нам разбойников… Это славная смерть, царство ему небесное…

Оксана открыла глаза, словно пришла в себя, тихо сказала:

— Хватит. Все поняла.

— Сейчас вам обед приготовлю, только уж вы не выходите на улицу. Нынче в Москве и днем ходить опасно. Слышите, как зенитки лупят?

Оксана подошла к зеркалу, сняла клетчатую косынку, надела шляпу, минуту поискала перчатки, подняла их с пола, тихо приоткрыла дверь, сбежала по лестнице.

На улице действительно было тревожно, где-то глухо стреляли, прохожие торопливо бежали, словно пользовались коротким затишьем. Сделав несколько неуверенных шагов, Оксана спросила первую встречную женщину, как проехать в крематорий. Женщина, сочувственно посмотрев на нее, стала подробно объяснять, на каких трамваях ехать и где делать пересадку.

Пересекая площадь Маяковского, Оксана видела бойцов в касках и плащах, которые стояли у каких-то странных труб, закрученных, словно бараний рог. Только потом она сообразила, что это были звукоуловители с широкими горлами, направленными в небо. Тут же, на грузовиках, возвышались крупнокалиберные пулеметы, тоже нацеленные в небо. Почти на каждой крыше высоких домов торчали длинноствольные зенитные пушки. Гул выстрелов то стихал вдалеке, то, усиливаясь, приближался.

Она понимала, что за двадцать минут не успеет доехать, но шла, надеясь на чудо: вдруг задержка, вдруг что-нибудь… Конечно, на машине она успела бы, но теперь надо бежать до трамвая, всю дорогу бежать бегом.

Бежать? Куда? В крематорий!.. Это слово она не произносила ни разу, не знала ничего о нем, кроме того, что он находится где-то на окраине города. И сейчас она торопилась туда, чтобы последний раз увидеть Михаила. Боже мой! Последний раз! Как это осмыслить? Как с этим примириться? Вчера еще она смеялась с ним, сегодня думала о нем, ждала его, а он уже не существует. Как же это так? Если бы вчера кто-нибудь сказал ему, что с ним такое может случиться, как бы он протестовал!.. Единственно, во что не верят люди, это в собственную смерть. Будто смерть существует только для других… Конечно, если уж очень глубоко над этим задуматься, то поверишь, что и ты когда-нибудь умрешь, но это когда-нибудь так далеко, что ты успеешь закончить все свои дела и, когда уже больше не останется никаких забот, уйдешь на покой. Но умереть сегодня, ничего не успев закончить, — это непостижимо…

Допустим, если не ходить туда, не видеть его в гробу (боже мой, в гробу!), то можно представить, что он улетел куда-нибудь по важному заданию, может быть, на Урал, за новыми самолетами, и вернется не скоро. Но все же вернется. Но если ты знаешь, что он умер, умер, и ты не увидишь его никогда, кроме вот этого последнего часа, надо только успеть и можно еще раз увидеть это дорогое лицо.

Вдруг улица замерла, оглушенная ревом сирен, а через мгновение, словно подхлестнутые, люди хлынули во все стороны. Женщины подхватили на руки детей, старики, ковылявшие усталой походкой, побежали спотыкаясь, держась за грудь. Рупоры на каждом шагу повторяли: «Граждане, не стойте в подъездах и воротах, это опасно. Зайдите в ближайшее бомбоубежище…»

Оксана бежала вместе с толпой, теперь она думала только об одном: успеть, успеть. Через пять минут она будет у трамвайной остановки.

Улица опустела у нее на глазах, стало неудобно бежать одной, но зато она могла без помехи быстро шагать. Когда сирена умолкла, наступила такая тишина, что казалось, никакой опасности нет… И вдруг она услыхала над головой знакомый гул немецкого самолета, потом увидела, как самолет пронесся над улицей, и со всех сторон началась оглушительная стрельба. Это заставило Оксану ускорить шаг, она побежала. На углу ее остановил постовой, спросил, имеет ли она пропуск на право хождения во время тревоги. Она сбивчиво стала объяснять, что торопится в крематорий, показала ему книжку Союза художников и быстро прошла, услыхав вдогонку:

— Держитесь к стенке, берегитесь осколков!