Московское время

Началась война. Окна посольства заколотили досками, и все уехали. Наступила зима. Во дворе на месте корта лежали скучные серые сугробы, закрапленные угольной пылью. В сорок втором Марина кончила школу, пошла в педагогический. Коля поступил в электротехнический годом раньше — его не призвали из-за испорченного зрения. Потом он работал, так и не женился. Когда дом в начале 70-х ломали, получил маленькую квартирку в новом районе, в девятиэтажном доме возле железнодорожных путей. Там и живет сейчас, хотя болеет.

У Марины сложилась благополучная судьба.

В конце войны она вышла замуж, воспитывала сыновей. Когда те выросли, пошла преподавать — ради пенсии и чтоб занятие было. Ну а нынче… посчитайте, сколько ей уже.

Иногда она вспоминает теннисный корт, на который они с братом так любили смотреть в детстве. Марина видит совершенно отчетливо, как девочка на ближней половине взмахивает ракеткой, бьет — и бежит, успевая к ответному мячу. Помнит взмах ее смуглой открытой до плеча руки, сбившийся белый рукав тенниски с тонкой цветной каймой, даже звук, с которым ударяет мяч — звонко о ракетку и глуховато о твердую землю корта.

Случай с Фоминым

Ветер дул в лицо, оттого Фомин проснулся.

Форточка открылась, наверно. Рука тщетно пошарила натянуть одеяло. Упало, что ли.

Что-то не так. Да он в одежде. С чего бы. Время посмотреть. Провел рукой в сторону, где должен быть столик, но не нащупал. Ни столика, ни часов, ни очков, а нечто вовсе странное. Вроде стружек или морской травы, какой набивали сиденья в старых креслах.

Фомин открыл близорукие глаза, и ему показалось, что он проснулся. Ведь проснулся, вон пятно света слева. Да и впереди не совсем сумерки.

Но он не в своей кровати. Вообще не в кровати. Не в квартире на Смоленской набережной, шестой этаж.

Он на жесткой, высохшей, коротко завивающейся, как у баб на лобке, траве. Прямо на земле. Правда, очки тут же валяются.

Надеть очки. Сел. Потер виски ладонями.

Был он на берегу реки. На каком-то глинистом, сбегающем к воде, замусоренном бревнами и дровами берегу. С кривыми деревянными лесенками, чтоб взбираться. А на той стороне что-то болотисто-поросшее, с заборами, не видать в сумерках. И маленькая темная баржа приткнулась. Собака там залаяла, кто-то прикрикнул.

А то, что слева светилось, костерок. И фигуры какие-то.

Так и лежал тут на земле.

Оглядел себе медленно ноги, грудь.

Ничего подобного этой одежонке не было у него сроду, да и не видел. Какие-то солдатского вида штаны, стираные-застираные. Все равно все в пятнах. Сверху не то блуза, не то косоворотка серая. Пиджачок какой-то мятый весь, вроде как белый когда-то, холщовый, что ли. Пуговицы костяные, одной нет. Господи, да что же это. И босой. Хотя, вот тапки лежат. Под головой были. Черные, стоптанные, с каким-то хвостиком на заднике, другой оторван.

Вдел ноги. В правой мусор попался. Вытряхнул. Снова обул. Встал. Пошатывает.

Курить хочется.

По карманам поискал. Ничего. В одном, в штанах, тряпочка скомканная. Вместо платка, догадался. В других вообще ничего. Хотя нет, что-то такое, вроде палочки. Огрызок карандаша. Сантиметра четыре всего, от силы пять. Сунул обратно.

Господи, да что же это.

Шагнул в сторону костра.

Бомжи какие-то. Еще морду набьют. Нет, один вроде рабочего, или лодочника. Вон весло у него под локтем. Точней, обломок весла. Замолчали, глаза подняли.

Господи, да где ж я.

«Зд-дра…» Выдавить хотел, горло перехватило. «Здра… сту… те…» Еле слышно вышло, шепотом. Лодочник-то курит. «Табачку… бы». Смотрят. Лодочник за пазуху полез. Достал жестянку, как от леденцов. Открыл. Крошки какие-то, щепочки в протянутую ладонь щепотью ссыпал. Маленькой кучкой, вроде мусора. А, махорка. Так и стою с рукой, кучка крошек махорочных на ладони. Лодочник жестянку закрыл, убрал.

Где я. Нет, нельзя спрашивать. Который час. Да откуда у них часам быть. Пять пробило. Это бомж, который помоложе. В майке, в черных штанах. Внизу одна штанина порвана. Что он протягивает-то. Квадратик, от газеты оторванный. Ага, свернуть. Руки дрожат. Да ты и свернуть-то не умеешь, интеллигент. Откуда знают, что интеллигент. В таком-то виде. В тапках. Свернулась все-таки. Закашлялся. Дрянь какая. Самосад-мамосад. Лодочник снизу вверх смеется. И этот скалится.

Спасибо.

Так и стою возле них. Что-то знакомое в месте.

Ну да, река. Изгиб тот же. И вокзал, во-он огни. Паровозный сип оттуда, как в детстве, донесся. И гудок.

Да, и мост, только узенький. Господи, а справа-то, за бараком. Темно-красный кирпич. Типография. Только этажей всего два. У нас во дворе ведь она. Она. И пустырь этот… это ж…

И ни дома. И ничего. И набережных нет. И метромоста, там амбары какие-то. Господи.

Вон газета рядом с тем молодым, мятая. Нагнулся. Буквы крупней обычных. Зернистое клише. Какой-то человек в тюбетейке у хлопкового куста. «Сбор хлопка в Ферганской долине». А тут. «Сталинская домна перекрыла…» Да что ж это, господи!..

Молчать, только молчать. От этих на берегу еле отвязался.