Москва 1979

– Привет, тезка, – Пастухов остановился, протянул руку, пожатие было крепким, а ладонь сухой и твердой, словно деревяшка. – Как дела на культурном фронте? Почему такой грустный?

Борис хотел сказать про смерть тетки, но Пастухов не ждал ответа, он поправил очки в золотой оправе и убежал. Моложавый и спортивный, он твердо усвоил, что, человеку с лишним весом трудно сделать карьеру в комсомоле. Комсомольцу надо казаться спортивным и уметь быстро бегать, – не только за девушками. Пастухов умел широко улыбаться, носил фирменные костюмы. Приятное открытое лицо и внимательные светлые глаза. Он похож на преуспевающего американского бизнесмена: деловой, непьющий, умный… Даже слишком умный. А это уже не черта человеческого характера, а медицинский диагноз. Того хуже – он был добрым человеком, этой добротой люди, плохие люди, умели пользоваться. Поэтому путь на самый верх для Пастухова был закрыт навсегда, выше министра ему не подняться. И, кажется, Пастухов об этом знал, и все окружающие тоже знали.

Подпись на заявлении Борис поставил быстро, это заняло всего четверть часа, затем он спустился вниз, в подвал, где помещалась кухня, и положил бумагу перед заведующей пищевым блоком, женщиной неопределенного возраста в белом халате и белом колпаке. Она вышла навстречу, встала по другую сторону пустого прилавка, обитого листами оцинкованного железа, и внимательно прочитала заявление.

– Справка о смерти нужна? – спросил Борис.

– Мы вам на слово верим, – ответила женщина. – Приходите завтра после обеда. Будет готово. Свежую говядину привезли. Я вам сделаю килограмма три. И килограмма три свиных ножек. На холодец. Хватит?

– Вполне, – машинально кивнул Борис. – Должно хватить.

* * *

В день теткиных похорон Борис взял такси и отправился в Сокольники, в морг при местной больнице. Вынос тела был назначен на полдень, но дядя Петя Коркин просил приехать пораньше, мало ли что… Сутулый, с потемневший лицом, он стоял один на заднем дворе двухэтажного дома красного кирпича, рядом с мусорными контейнерами. Он надел костюм, купленный еще лет тридцать назад, темно-синий, в узкую светлую полоску. Длинный свободный пиджак, двубортный, похожий на полупальто, и широченные брюки с отворотами, какие носили в пятидесятых годах. Белая застиранная рубашка, застегнутая на последнюю пуговицу, была велика на пару размеров, сморщенная шея с острым кадыком свободно болталась в воротничке. В руках авоська, а в ней объемистый сверток, какой-то предмет, завернутый в мятые газеты.

По небу плыли тяжелые облака, дул ветер, поднимавший пыль. Голубые выцветшие глаза Коркина слезились, наверное, от сильного ветра. Обеими ладонями он крепко ухватил руку Борису, затряс ее, стал благодарить за продукты, которые ему накануне привезли, и не просто привезли, а на черной "Волге". Борис поморщился, мол какая там благодарность, это же его родная тетка, – и денег никаких не надо.

– Хорошие продукты, – сказал дядя Петя. – При жизни она таких даже и не видела.

– Что ж, в этой стране давно так: чтобы хорошо поесть, надо сначала умереть. Пора привыкать. Ты извини, что Галя не смогла приехать. Ее с работы не отпустили. В Пушкинском музее сегодня открытие международной выставки. Никак не могла… А про отца ты сам знаешь – он с сердцем в больнице, уже неделю.

– Знаю, знаю… Это ничего. Главное, – ты пришел.

Дядя Петя сказал, что уж второй час тут стоит, приехал к самому открытию морга, привез теткино коричневое платье, еще белье, нитяные чулки и туфли. Работник морга вещи взял, а про туфли сказал, что они дерьмо, только на помойку. А белых матерчатых тапочек у него нет, хоть за них заплачено, они в комплекте с гробом, цена – тридцать восемь копеек. Надо бы другие туфли купить, новые, время в запасе есть – два полных часа, даже с четвертью. Тут рядом, за мостом через Яузу, универмаг, там женский обувной отдел должен быть.

– Дай-ка…

Борис взял авоську со свертком, развернул газету. Он увидел пару стоптанных туфель со сбитыми каблуками. Кожа потрескалась, одна перепонка оторвалась.

– Действительно, – только на помойку. Ничего лучше не нашел?

– Это и есть лучшая пара, – ответил дядя Петя.

– В таких туфлях только в ад пустят, если хорошо похлопотать. И то по нечетным дням.

Они вышли на улицу, встали у обочины, мимо проехали три такси с зелеными огоньками, но никто не остановился, будто не видели поднятой руки. Четвертая машина притормозила. Борис открыл дверь, сказал, что ехать до ближнего универмага, заплатит два счетчика. Таксист с красной мясной физиономией покачал головой:

– И за три не поеду. Мне в центр.

Наконец, остановился служебный "Москвич" с загадочной надписью вдоль кузова "аварийная". За три рубля сговорились, вышли возле универмага, поднялись по высокой лестнице. В толчее торговых залов нашли обувной отдел, на полках несколько пар войлочных сапог сорок второго размера и боты из резины, похожие на блестящие черные утюги, еще полусапожки, тоже резиновые. Борис пошептался с продавщицей, объяснил, что случай особый, обувь для покойницы, он заплатит, сколько скажут, без торга.