Москва 2042

— Что вы! Что вы! — испугался майор. — Ну конечно же, можно. Особенно вам. Вам можно делать все, кроме того, что нельзя. Пожалуйста. — Он пододвинул ко мне аппарат. — Фотографируйте на здоровье. Я только вот это вынул, а этим вы можете пользоваться сколько угодно.

— Вы что, ненормальный? — спросил я. — Что я буду делать этим без этого? Гвозди забивать? Или орехи колоть?

— Ради Гениалиссимуса! — Он приложил руку к груди. — Вы с этой вещью можете делать все, что вам угодно, в пределах ваших потребностей. Но у нас, извиняюсь почтительно, фотографическими аппаратами пользоваться разрешается, а светочувствительными элементами — нет.

С этими словами он тут же выкинул на стол еще шесть комплектов пленки, которые я перед отъездом купил в Кауфхофе.

— Интересно, — сказал я, — что за глупые правила. У вас что же в Москорепе вашем вообще ничего нельзя фотографировать?

Таможенник недоуменно посмотрел на Смерчева и опять на меня.

— Извините, не понял, — сказал он. — У нас в Москорепе можно фотографировать что угодно, где угодно и кого угодно. Но только без пленки.

— Ну как же так, — сказал я растерянно. — Я видел вашу газету. И там фотографии. Они же делались не без пленки.

— Совершенно справедливое замечание! — захихикал таможенник. — Но снимки в газетах делаются для государственных потребностей, а у вас потребности личные. Они знают, что можно заснять на пленку, а вы, я ужасно извиняюсь, можете и не знать. И по незнанию можете отобразить какие-нибудь такие, понимаете ли, теневые стороны нашей действительности и тем самым привлечь внимание службы БЕЗО. Зачем же вам это нужно?

При упоминании службы БЕЗО я оглянулся на Сиромахина. Он стоял как раз позади меня.

— Уступите ему, дорогуша, — сказал мне Дзержин Гаврилович. — Лучше уступить часть и сохранить целое, чем потерять все.

Считая спор оконченным, таможенник отодвинул пленки в сторону и продолжил свою работу. Мне пришлось тут же узнать, что я могу сколько угодно пользоваться своим магнитофоном, но не кассетами и не батарейками. Батарейки были вынуты и из моего портативного приемника фирмы Грюндиг. Насчет имевшихся у меня блокнотов и шариковых ручек майор совещался с кем-то по телефону, и мне эти предметы были великодушно оставлены. Но после этого майор вытащил на свет божий флоппи- диск с симовскими глыбами.

— А это что?

— Это? — удивился я. — Разве вы не знаете?

Переглянувшись с генералами, таможенник пожал плечами.

— Нет, такого никогда не видел.

— Но компьютеры у вас есть?

— Конечно, есть, — сказал Смерчев. — Но у нас не такие, у нас большие компьютеры.

— Но это же не компьютер, — попытался я объяснить. — Это пленка для компьютера.

— А для чего она нужна? — спросил таможенник.

Я сказал, что пленку вкладывают в компьютер и на нее записывают всякие там программы или тексты.

— А на этой что записано? — спросил таможенник и стал рассматривать флоппи-диск на просвет, очевидно надеясь разглядеть там какие-то буквы.

— А на этой записаны романы одного предварительного писателя. Да вы наверняка его знаете. Его фамилия Карнавалов.

— Карнавалов? — таможенник вопросительно посмотрел на Смерчева, который ответил ему пожатием плеч.

— Как? — удивился я. — Неужели вы никогда не слышали фамилию Карнавалов?

Таможенник смутился. Коммуний Иванович покраснел.

— Ну как же, — сказал я, — неужели вы даже в предкомобах Карнавалова не проходили?

Оказывается, нет, не слышали. И не проходили. — Надо же! — подумал я. — Да кто бы мог себе это представить! Я в свое время думал, что люди в будущем могут забыть кого угодно, но только не Симыча. Бедный Симыч! Стоило ли, ворочая глыбы, так напрягаться, чтобы через каких-то шестьдесят лет они стали совершенно безвестными?

Ну а раз так, что же мне бороться за вещь, которая со временем утратит всякую цену? И когда таможенник отложил флоппи-диск в сторону, я не стал возражать. В конце концов, я не для того сюда приехал, чтобы раскидывать глыбы, которые никому не известны. Лучше уж я дам почитать кому-нибудь свои книги.

Тут как раз до моих книг и дошло. Они были у меня уложены на самом дне чемодана. Таможенник поинтересовался, что это за книги, и я не без гордости сказал, что это мои собственные книги.

— Ваши собственные? — переспросил он.

— Ну да, — сказал я. — Мои собственные. А что вас удивляет?

— Видите ли, — стал помогать мне Коммуний Иванович. — Классик Никитич…

— Слушайте, — перебил я его, — да перестаньте же вы называть меня этим идиотским именем. Если уж вы вообще не можете обойтись без подобных кличек, называйте меня просто Классик, но без всяких Никитичей.

В другое время я мог бы и промолчать. Но тут я был очень уж раздражен всеми этими странными и непонятными церемониями, от которых я за время своей жизни в диком капиталистическом обществе немного отвык.

— Хорошо, хорошо, — сразу же согласился Смерчев, — Если вы не хотите отчества, мы будем называть вас просто Классик. Я только хотел сказать, дорогой Классик, что в нашем обществе нет частной собственности. У нас все принадлежит всем. И эти книги тоже не могут считаться вашими собственными.