Москва 2087 (СИ)

Макс не испытывал ни малейших сомнений: всё произошедшее было звеньями одной цепи. Исчезновение Зуева и внезапное бегство Настасьи совпали во времени отнюдь не случайно. Макс понял бы это, даже если бы ему не передали слова, которые Зуев тогда бормотал. Но — без этих слов он уж точно не ринулся бы в санаторий «Перерождения», куда он хотел поместить, да не успел, Сашку Герасимова и Наташу Зуеву. Хотя бы тут везение не отвернулось от него — в том, что он сделать этого не успел.

Впрочем, первым долгом он устремился ни в какой не в санаторий, а на Большую Никитскую — в квартиру своего отца. Которую нашел пустой (даже Гастона там не оказалось!), да еще и незапертой — с распахнутой входной дверью. Уже один только вид этой двери сказал Максу всё: он опоздал, в квартире — никого. Однако он всё равно влетел внутрь, выкрикивая «Настасья! Гастон!». По квартире гулял легкий сквозняк, и Макс даже услышал мягкое похлопывание занавески на кухне — куда он вбежал, очертя голову, всё еще рассчитывая, что застанет там девушку, которую он любил. Вопить и звать её он перестал лишь тогда, когда нашел на журнальном столике брошенный Настасьин телефон. Настасья эту немудрящую игрушку любила — и ни за что не ушла бы без неё, не будь у неё на то веских причин.

Лишь одно обнадежило Макса в той ситуации: он понял, что Настасья ушла не одна. И не в том смысле, что её сопровождал Гастон. Запах одеколона — очень хорошо Максу знакомый — мгновенно раскрыл ему глаза. Тот человек, которого он считал своим будущим тестем, всё-таки его переиграл.

Так что — поездка в санаторий была, по сути дела, всего лишь вынужденной мерой. Нужно было использовать хотя бы единственную зацепку, которая у него имелась. По иронии судьбы, санаторий этот располагался в Егорьевском уезде — в каком-нибудь десятке километров от дома Петра Ивановича Зуева. А пока Макс ехал туда, он слушал по радио новости. Как и следовало ожидать, происшествие в клинике для принудительной экстракции пока что не стало достоянием гласности — хотя вряд ли такое удалось бы скрывать больше нескольких часов. Зато Макс услышал другую новость — непосредственно касавшуюся того места, куда он направлялся. И, с учетом слов Петра Ивановича, совсем услышанному удивился. Подумал только: «Слава Богу, Сашка с Наташкой сейчас не там!»

И еще одна мыслишка шевельнулась у него в голове. Он хотел тут же её раздавить, уничтожить, как насосавшегося крови комара со вспухшим брюхом. Однако сделать это оказалось отнюдь не просто. Мысль эта словно бы взвилась в воздух и тут же перелетела на другое место — сменила точку атаки. Изначально Макс подумал: «А, может, Настасья по своей инициативе решила нашу помолвку разорвать — уразумела, что собирается она замуж вовсе не за Ивара Озолса? И сама вызвала в Москву отца — чтобы не смалодушничать и не передумать. Чтобы он увез её отсюда раньше, чем она передумает».

Но вторая его мысль оказалась еще хуже. Подленькая это была мысль, гнусная. «Может быть, — мелькнуло у Макса в голове, — оно и к лучшему, что Настасья решила меня бросить. По крайней мере, этого рычага давления у профессора больше не будет. Чем он теперь станет мне угрожать, чтобы заставить меня саботировать внедрение реградации?»

Ну, не мог Макс — никак не мог! — саботировать то, что почитал делом спасения своей души. Да, потерять Настасью он совсем не хотел — какие бы гаденькие мыслишки ни лезли ему в голову. И даже не имело значения, чем была его любовь к Настасье — его собственной страстью или наследием Ивара. Но — впервые он задался вопросом: что важнее для него — его любовь или его собственная душа? И он порадовался, почти возликовал, что ему не нужно принимать решение прямо сейчас. Сегодня его ждали заботы иного рода.

2

Первым, что увидел Макс, подъезжая к оцепленному полицией санаторию, были минивэны телеканалов. Ранние сумерки уже окрасили всё вокруг в блеклые тона, и на фоне серой бетонной ограды санатория и серо-зеленого соснового бора в отдалении яркие эмблемы на электромобилях телевизионщиков выглядели почти отрадой для глаз.

Правда, присутствовали они здесь не в очень большом числе: Макс насчитал всего пять минивэнов с логотипами телевизионных каналов. За то время, что прошло с момента внедрения его эпохального открытия, количество масс-медиакатастрофически убавилось по всему миру. И Евразийская конфедерация исключения не составляла. Так что — присутствие возле «санатория» для реградантов представителей целых пяти телеканалов уже само по себе показывало: события, происходящие здесь теперь, все считают из ряда вон выходящими.

И это было даже хорошо. Это косвенно подтверждало слова Петра Зуева — а, стало быть, вносило хоть малую толику определенности в хаос нынешнего предрождественского дня.