Москва Булгаковская

Тася, одетая в Зинино лучшее платье, с уложенными в парикмахерской косыми волнами волосами, освеженная косметическими премудростями все той же волшебницы Зины, сидела в кресле, сложив на коленях холодеющие от волнения руки, и ждала звонка в дверь. Многих она знала: Слезкин, Катаев, Пильняк, Зозуля — чего дрожать-то? Ага, дома чай подать одно, но здесь — дело совсем другое… Хоть и похихикивает за спиной Толстого язвительная литературная молодежь, но граф все же. Из Европы только что. «Пронеси, Господи!»

Залился звонок. Пришли! В передней послышался громкий барственный голос, шарканье ног, звуки лобзаний, женские смешки. В комнату вошел крупный, полноватый господин в сшитом первоклассным парижским портным коричневом костюме. Белье накрахмаленное, лакированные туфли, аметистовые запонки. Чист, бел, свеж, ясен и прост был гость. (Отдельные моменты этого торжества вошли в «Театральный роман» Булгакова.)

— Моя супруга, Татьяна Николаевна, — представил жену Михаил.

— Прелестна! Чертовски, знаете ли, прелестна! — граф приложился к Тасиной дрожащей руке.

— Наслышана! — громче нужного отрапортовала она и едва не сделала книксен. — Много слышала о вас от Михаила.

— Весьма, весьма интересно! Что ж, если не секрет? — Большое выбритое лицо, распятое улыбкой, склонилось к Тасе. Глаза насмешливо щурились.

— Что граф Алексей Николаевич Толстой будет строить советскую литературу, — одним духом выпалила Тася.

— Строить! Ха! Не строить, золотце вы мое, а возглавлять. — Он поднял палец. — Это, заметьте, большая разница. Да и не Толстой я нынче, — он обернулся к толпящимся в дверях и торжественно объявил: — А советский рабочий — Панас Дерьмов! Прошу любить и жаловать, — и снова к Тасе: — Так что еще муж говорил-то?

Алексей Николаевич громко захохотал, а Тасю бросило в жар.

Она спаслась бегством на кухню и, рухнув на табурет, долго обмахивала крепдешиновым цветастым подолом зардевшееся лицо.

Потом было шумно, людно, поплыла над столом лаковая кулебяка, лилось вино, звучали тосты… Говорили наперебой, молчали только, когда говорил граф.

— Надо идти, стол возглавлять, «хозяюшка»! — позвал Тасю Каморский.

Тася поднялась и ойкнула, проведя рукой по платью сзади. Раздавленные помидоры в оставленном на табурете блюде объяснили катастрофу.

— Села… П-п-рямо в блюдо… — от волнения к ней вернулось заикание.

— А-ах! — досадливо махнул рукой Каморский и поспешил в столовую.

Пробираясь в ванную, чтобы застирать чужое платье, хорошо еще — сильно цветастое, пятен не будет заметно, — Тася услышала из кабинета голоса — важный, наставительно-подтрунивающий, принадлежавший Толстому, и сдержанно-насмешливый — Мишин.

— Жен менять надо, батенька. Писателю, по крайней мере, не меньше трех раз. По себе знаю. Говорят, что первая жена от Бога, вторая от людей, а третья от — дьявола. А как в нашем колдовском деле без дьявола? Каюк — уныние и застой. Иначе и не писатель ты, а говно-щелкопер. Вот некоторые слишком задираются: «сам черт нам не брат!» Ой, милые, — брат! Еще какой брат!

Сладковатый трубочный дым витал между портьерами, забренчало пианино.

Тася не стала слушать, что ответил Михаил. И так все ясно — завалила она «роль» жены литератора, хозяйки богатого дома. Не удалась репетиция.

Переодевшись в спальне уснувшей Зои в свое платье, она скромно сидела на кухне, складывая стопками приносимую разгоряченной Маняшей грязную посуду, и, между делом, пропускала по стопочке водки. Пусть голова раскалывается — лишь бы не думать. После перемыла все в четыре руки с прислугой и уже шагу ступить не могла — свалилась бревном. Как Михаил дотащил ее на пятый этаж домой — не помнила.

Любовь Белозерская

1

Москва только что отпраздновала встречу Нового, 1924 года, червонец держался крепко, способствуя росту оптимизма. Вернувшаяся из эмиграции группа литераторов во главе с Толстым устраивала банкет в пышном особняке в Денежном переулке.

Был приглашен Булгаков, как один из самых перспективных авторов.

…В нарядном зале, с накрытыми а-ля фуршет столами, слоился голубой дым и стоял рокот оживленных голосов. Из тесного кружка, сплотившегося вокруг Алексея Толстого, раздавался смачный хохот. Женщины были отборные — богемного сорта — непринужденные, ароматные, в коротких платьях и длинных бусах.

Литератор Василевский, писавший под псевдонимом He-Буква, присутствовал с только что вывезенной из Германии женой — 26-летней Любовью Белозерской. Все знали о затеянном супругами разводе, что позволяло очаровательной Любочке держаться независимо. Хорошенькая, легкая, с балетной выправкой, в изящном парижском платье, она рассыпчато смеялась, переходя от группы к группе.

— Познакомьте меня с Булгаковым, — попросила она Юрия Слезкина. — Он произвел шум в «Накануне» «Записками на манжетах» и фельетонами. И, знаете, это очень одинокий человек.

— У Михаила Афанасьевича чудесная жена.

— Ах, не говорите, не надо! Меня не проведешь. По его очеркам и фельетонам совершенно ясно: у автора совершенно нет личной жизни.

Слезкин представил Белозерскую Булгакову.