Москва еврейская

Сиятельнейший Князь! Простите Великодушно смелость нашу, решившихся утруждать особу Вашего Сиятельства, ибо побудила нас к решимости крайняя необходимость, видя над умирающими в госпитале евреями не совершается нашего обряда, и с совершенно расстраиваемыми чувствами переносим со слезами, что мы, паче чаяния нашей смерти, должны предаться земле без всякого обряда, как бы не носившие титула человека».

Генерал-губернатор отправил запрос министру внутренних дел и, получив ответ на него, велел своему секретарю сделать предписание московскому коменданту от 13 апреля 1845 г. «о невозможности ходатайствовать об определении в Москву раввина от правительства для воинских команд, в оной находящихся». Но коменданту было велено проявить должное внимание к просьбе солдатских жен: «Я прошу приказать кому следует объяснить означенным просительницам, что настоящее прошение удовлетворено быть не может. Но что мужья их, равно как и другие находящиеся на службе евреи, могут избрать из среды евреев [раввина] по собственному усмотрению треб по еврейскому обряду».

Так Лея, Хая и Голда заставили мужей соблюдать традицию и по субботам собираться на молитву.

30 сентября 1845 г. московский обер-полицмейстер Лужин подает служебную записку в канцелярию генерал-губернатора, в которой сообщает: «Во исполнение предписания Вашего Сиятельства от 9-го ч. сего сентября за № 5564 имею честь донести, что постоянно живущих в московской столице и находящихся на службе евреев состоит в штате московской полиции 207; в 2-м учебном Карабинерском полку нижних чинов 326 и кантонистов 82, в московском внутреннем Гарнизонном батальоне 18 и в подвижной Инвалидной роте при московском Военном госпитале 18, а всего 651 человек». Чиновники понимали необходимость раввина в городе. Солдаты должны были приносить присягу, покойных надо было хоронить согласно религиозному обряду, и г-н Лужин далее в записке сообщал: «Городской пристав в рапорте за № 345 мне объяснил, что приезжающие в Москву по разным случаям евреи останавливаются в доме Глебовского подворья и поступают в часть просьбы от разных лиц о высылке раввина по еврейскому закону для приведения к присяге, а по случаю смерти их и для погребения тел; но как на Глебовском подворье и нигде здесь в Москве раввина не имеется, то в последнее время высылался для исправления этой должности Оршанский мещанин Абель Хаймович Казинец, изъявивший по настоящей необходимости на то желание».

Абель Казинец представил обер-полицмейстеру свидетельство, выданное в 1842 г. раввинами Лейбом Этингофом и Лазарем Завалом из местечка Ляды Оршанского уезда, подтверждающее его право исполнять должность раввина. Генерал-губернатор утвердил жителя Орши в должности раввина и разрешил ему оставаться в Москве. Солдаты-евреи в присутствии офицера и первого московского раввина на русском языке зачитывали текст «клятвенного обещания»: «По велению Всевышнего клянусь именем Бога живого, Бога Израиля, в том, что ни под каким видом не должен я показать неправду, в противном же случае, если я по слабости или по чьему внушению нарушу даваемую мною клятву, то сим сделаюсь отступником от веры, не должен буду называться иудеем и да падет на мою душу и да постигнет все мое семейство наказание Божие! Аминь!».

Первые синагоги в Москве были в арендованных частных домах — Аракчеевская находилась в ныне исчезнувшем Знаменском переулке на территории Зарядья вблизи Глебовского подворья, а Межевая — на Сретенке (Мясной пер., 1; здание сохранилось). Солдаты в свободное от службы время общались с обитателями Глебовского подворья, узнавали новости, передавали приветы родным. Те, кто служили в армии более 15 лет, имели право на семейную жизнь, и купцы вместе с товарами привозили в Москву девушек из бедных еврейских семей. Времени на ухаживание не было. Очень быстро составляли брачный договор, в молитвенном зале ставили «хупу», раввин благословлял молодых, служилый становился семейным человеком, а его жена и дети получали право на жительство в Первопрестольной; их внуки называли себя коренными москвичами.

Жизнь вне общины