Москва и москвичи. Репортажи из прошлого

Я колол дрова, а он рассказывал, как прежде сам табак из махорки в деревянной ступе ухватом тер, что, впрочем, для меня не новость. Мой дед тоже этим занимался, и рецепт его удивительно вкусного табака у меня до сей поры цел.

– А ты сам откелева?

– Да вот места ищу, прежде конюхом в цирке был.

– А сам по-цирковому ломаться не умеешь?.. Страсть люблю цирк, – сказал Ульян, солдатик помоложе.

– Так, малость… Теперь не до ломанья, третий день не жрамши.

– А ты к нам наймайся. У нас вчерась одного за пьянство разочли… Дело немудрое, дрова колоть, печи топить, за опилками съездить на пристань да шваброй полы мыть…

Тут же меня представили вышедшему на улицу эконому, и он после двух-трех вопросов принял меня на пять рублей в месяц на казенных харчах.

И с каким же удовольствием я через час ужинал горячими щами и кашей с поджаренным салом! А наутро уж тер шваброй коридоры и гимнастическую залу, которую оставили за мной на постоянную уборку…

Не утерпел я, вынес опилки, подмел пол – а там на турник и давай сан-туше крутить, а потом в воздухе сальто-мортале и встал на ноги… И вдруг аплодисменты и крики.

Оглянулся – человек двадцать воспитанников старшего класса из коридора вывалили ко мне.

– Новый дядька! А ну-ка еще!.. еще!..

Я страшно переконфузился, захватил швабру и убежал.

И сразу разнесся по школе слух, что новый дядька замечательный гимнаст, и сторожа говорили, но не удивлялись, зная, что я служил в цирке.

На другой день во время большой перемены меня позвал учитель гимнастики, молодой поручик Денисов, и после разговоров привел меня в зал, где играли ученики, и заставил меня проделать приемы на турнике, и на трапеции, и на параллельных брусьях; особенно поразило всех, что я поднимался на лестницу, притягиваясь на одной руке. Меня ощупывали, осматривали, и установилось за мной прозвище:

– Мускулистый дядька.

Денисов звал меня на уроки гимнастики и заставлял проделывать разные штуки.

А по утрам я таскал на себе кули опилок, мыл пол, колол дрова, вечером топил четыре голландских печи, на вьюшках которых школьники пекли картошку.

Ел досыта, по вечерам играл в «свои козыри», в «носки» и в «козла» со сторожами и уж радовался, что дождусь навигации и махну на низовья Волги в привольное житье…

С дядьками сдружился, врал им разную околесицу и больше все-таки молчал, памятуя завет отца, у которого была любимая пословица:

– Язык твой – враг твой, прежде ума твоего рыщет.

А также и другой завет Китаева:

– Нашел – молчи, украл – молчи, потерял – молчи.

И объяснение его к этому:

– Скажешь, что нашел, – попросят поделиться, скажешь, что украл, – сам понимаешь, а скажешь, что потерял, – никто ничего, растеряха, тебе не поверит… Вот и помалкивай да чужое послухивай, что знаешь, то твое, про себя береги, а от другого дурака, может, что и умное услышишь. А главное, не спорь зря – пусть всяк свое брешет, пусть за ним последнее слово останется!

Никто мне, кажется, не помог так в жизни моей, как Китаев своим воспитанием. Сколько раз все его науки мне вспоминались, а главное, та сила и ловкость, которую он с детства во мне развил. Вот и здесь, в прогимназии, был такой случай. Китаев сгибал серебряную монету между пальцами, а мне тогда завидно было. И стал он мне развивать пальцы. Сперва выучил сгибать последние суставы, и стали они такие крепкие, что другой всей рукой последнего сустава не разогнет; потом начал учить постоянно мять концами пальцев жевку-резину – жевка была тогда в гимназии у нас в моде, а потом и гнуть кусочки жести и тонкого железа…

– Потом придет время, и гривенники гнуть будешь. Пока еще силы мало, а там будешь. А главное, силой не хвастайся, зная про себя, на всяк случай, и никому не рассказывай, как что делаешь, а как проболтаешься, и силушке твоей конец, такое заклятие я на тебя кладу…

И я поклялся старику, что исполню заветы.

В последнем классе я уже сгибал легко серебряные пятачки и с трудом гривенники, но не хвастался этим. Раз только, сидя вдвоем с отцом, согнул о стол серебряный пятачок, а он, просто, как будто это вещь уж самая обыкновенная, расправил его, да еще нравоучение прочитал:

– Не делай этих глупостей. За порчу казенной звонкой монеты в Сибирь ссылают.

* * *

Покойно жил, о паспорте никто не спрашивал. Дети меня любили и прямо вешались на меня.

Да созорничать дернула нелегкая.

Принес в воскресенье дрова, положил к печи, иду по коридору – вижу, класс отворен и на доске написаны мелом две строчки:

De ta tige detachee
Pauvre feuille dessechee…

Это Келлер, только что переведенный в наказание сюда из военной гимназии, единственный, который знал французский язык во всей прогимназии, собрал маленькую группу учеников и в свободное время обучал их по-французски, конечно, без ведома начальства.

И дернула меня нелегкая продолжить это знакомое мне стихотворение, которое я еще в гимназии перевел из учебника Марго стихами по-русски.

Я взял мел и пишу:

Оu vas tu? je n’en sais rien.
L’orage a brise le chene,
Qui…

И вдруг сзади голоса: