Москва и москвичи. Репортажи из прошлого

– Ну, теперь едем к полицмейстеру. Николай Хрисанфович Мосолов, – генерал, – мой старый приятель. Едем!

– Едем.

А сам думаю: вдруг опять тот же полицмейстер, что меня завтраком угощал! И решил, что этого быть не может, так как полицмейстеры меняются часто. Подъезжаем к полиции. Все знакомо, все прошлое мелькнуло ярко. Вот окно на крыше, под самой каланчой, из которого я удрал… Такая же фигура дремлющего пожарного у ворот. Все то же самое. Вошли через парадное крыльцо, а не через дежурку, как тогда. Доложили. Входим в кабинет. Знакомый медведь стоит с подносом, на котором лежат визитные карточки, и важная фигура в генеральском мундире приветливо спешит нам навстречу, протягивая обе руки Андрееву-Бурлаку. Обнялись. Расцеловались. Говорят на «ты». Ужас! Тот самый, который меня арестовал. Только уже не полковник, а генерал, поседевший и обрюзгший. Нас представили.

– Очень… Очень рад… Друзья моих друзей – мои друзья… Пойдемте закусить.

Я улыбнулся. Ну, думаю, друзья!

– Пока подпиши-ка афишу, Коля.

Сидим. Мосолов взял афишу и читает:

– 14-го «Горькая судьбина»… 14-го?! Это, Вася, неудобно, перемени, поставь что-нибудь другое… Ну «Лес», что ли.

– Это почему?

– Да, знаешь, в день коронации – и вдруг «Горькая судьбина»… Пусть она на второй, на третий день идет. Только не в первый.

– Ну, «Светит, да не греет», – с серьезным видом предлагает Бурлак, а губа смеется.

– Это хорошо. А там после что хочешь ставь.

Я переменил числа, и Мосолов подписал все афиши, а потом со стола взял пачку афиш, данных для подписи, и показал афишу Панаевского театра, перечеркнутую красными чернилами.

– Каковы идиоты?! Вдруг «Не в свои сани не садись»! Это в день коронации Александра III. Понимаешь, Александра третьего!

– Почему же нельзя? Ведь «Не в свои сани…» такая уж скромная пьеса.

– А ты не догадался? Ведь Александр III коронуется… А разве его к царствованию готовили? Он занимает место умершего брата цесаревича Николая… Ну, понял?

– А ведь верно, что он не в свои сани садится?

Сделал Бурлак серьезную физиономию, а губа смеется…

– Ну вот видишь, ты не смекнул, а я додумался… И в день коронации шло у нас «Светит, да не греет», а в слободе «Ворона в павлиньих перьях» и «Недоросль»…

Нарочно не придумаешь!

Мы прошли через две комнаты, где картины были завешаны и мебель стояла в чехлах.

– По-холостяцкому закусим! Садитесь, господа.

В один миг были поставлены для нас два прибора на накрытом для одного хозяина столе, появилась селедка, балык и зернистая икра в целом бочонке. Налили по рюмке.

– Коля, ты ему стаканчик!.. Он рюмок не признает.

И Бурлак налил мне полный стаканчик, поданный для лафита. Мне захотелось поозорничать. Прошлый завтрак мелькнул передо мной до самых мелочей.

– Рюмками воробья причащать, – припомнил я сказанную в тот завтрак шутку.

– Иже вместий – вместит. Кушайте на здоровье… Еще холодненькой подадут.

– Это я в турецкую кампанию выучился. Спирт стаканами пили.

– Да, вы были на войне! В каких делах?

Я рассказал, Бурлак добавлял. Генерал с уважением посмотрел на георгиевскую ленточку в петлице, а меня так и подмывает поозорничать.

К соусу подали столовую ложку, ту самую, которую я тогда свернул.

– Кто это, генерал, вам так ложку изуродовал? – спросил я и, не дожидаясь ответа, раскрутил ее обратно. Обомлел генерал.

– Второго вижу… Знаете, даже жаль, что вы ее раскрутили, я очень берегу эту память… Если бы вы знали…

– Так поправлю, – и я обратно скрутил ложку, как была.

Бурлак смеется.

– Он везде ложки крутит… Вот на пароходе тоже две скрутил…

– Н-да-с… Вы знаете историю этой ложки? Лет десять назад арестовали неизвестного агитатора с возмутительными прокламациями. Помнишь, это был 1874 год, когда они ходили народ бунтовать? Привели ко мне, вижу, птица крупная, призываю для допроса, а он шуточки, анекдотики, еще завтрака просит. Я его с собой за стол в кабинете усадил да пригласил жандармского полковника. Так он всю водку и весь коньяк чайным стаканом вылакал. Я ему подливаю, думаю, проговорится. А он даже имени своего не назвал. Оказался медвежатником, должно быть, каналья, в Сибири медведей бить выучился, рассказывал обо всем, а потом спать попросился да ночью и удрал. Разломал ручищами железную решетку в окне на чердаке, исковеркал всю и бежал. Вот это он ложку свернул… Таких мерзавцев я еще не видал. Пришлось бы мне отдуваться, да спасибо полковнику, дело затушил…

– Поймали его потом? – спрашиваю я.

– Как в воду канул. Потом, наверно, поймали… Наверно, уж в Сибири, а то, может, и повесили. Опаснейший фрукт.

– А какой он на вид? Богатырь? – допытывался я. А самому хотелось сказать, что решетки в окне были топкие и подоконник гнилой.

– Какой богатырь. Так, обыкновенный человек. Ну, вроде вас… и рука такая же маленькая, как у вас…

Генерал пристально посмотрел на меня, как бы вспоминая.

Этим наш разговор и кончился. Я чувствовал, что старое забыто, и, прощаясь, при выходе из кабинета не мог не созорничать. Хлопая медведя по плечу, я все-таки сказал, как и тогда:

– Бедный Мишка, попал-таки в полицию!