Москва, я не люблю тебя

Я не слышу конца фразы. «Как в России — Москва», очевидно. У меня немедленно сводит скулы и пересыхает во рту от злости. И мне бы сейчас развернуться и рассказать ей, как сильно я не люблю персонажей, рассыпающих навязшие в зубах, заезженные цитаты, которые они подслушали на вечеринках у иностранцев, «определенно разбирающихся в предмете», или подсмотрели в блогах, или в культурных программах. Причем говорится это всегда и всеми одинаковым тоном, с одинаковым изломом губы и покровительственным снобизмом в глазах.

Мне бы сейчас спросить ее, что она, строящая из себя всезнайку, высокодуховная дочь богатых родителей, которая путает Дебюсси с Рахманиновым, знает, например, о Париже? О городе, который состоит по ее мнению, из Invalides, avenue Montaigne, St. Honore и Musee d'Orsay (потому что культурненько)? Слышала ли она песни полупьяных торговцев гашишем в Bobigny? Разговаривала ли с безумными художниками в кафе, затерявшихся в переулках за Пантеоном? Дышала ли она кислым потом случайно сошедшихся на одну вечеринку на крыше дома в районе Маре обдолбанных леваков, сталелитейных магнатов, торговцев антиквариатом и молодых моделек, нелегально живущих тут уже пятый год?

Проще в нее стаканом залепить. Прямо в лоб, да, боюсь, она не поймет этой метафоры.

Ей двадцать семь, она девушка из хорошей семьи, она не забывает делать заинтересованное лицо и уместно вставлять ремарки, когда я говорю о современном искусстве, английской музыке или американской литературе, она разбирается в винах и последних коллекциях моды. И самое главное — она подходит к этому пентхаусу на Остоженке, моему уже не новому автомобилю «Aston Martin», к столику в лондонском Zuma и моему новому пиджаку Martin Margieta.

Ко мне, одним словом.

В этом городе так мало предметов, вызывающих эстетическое удовольствие, что определенно не стоит портить один из них, тем более ударом тяжелого стакана. Поэтому я робко отвечаю:

— Пожалуй, ты права. Выпьем?

— Володя, ты начал выпивать, не дожидаясь обеда. — Она наконец поднимает на меня глаза. — Хорошо ли это?

— Да, но ведь где-то уже полночь?

— В смысле?

— Ну, там, где нас сейчас нет. В Нью-Йорке, или в Рио, или… там, куда хочется уехать, одним словом.

— Ты сегодня поедешь в офис?

— Куда? — Я на секунду теряю нить.

— На работу.

— Не уверен… скорее нет, — делаю глоток пряного рома и мысленно даю себе пинка за малодушие. Вместо того чтобы иметь силы прогонять ее ненадолго, мне приходится уезжать из дома самому и врать ей, что работаю. Господи, как сильно я стал привыкать к вещам и людям. Это от старости или от излишней сентиментальности?

— Ты за эти дни стал ужасным ленивым брюзгой, Володя. — Она шутливо грозит мне пальцем. — Все оттого, что сидишь дома. Ты устроен так, что не можешь без работы. Ты постоянно должен быть занят.

«Занятие у меня получше, чем у многих. А с работой… Неужели ты веришь в то, что я в состоянии где-либо работать?»

— Я бы на твоем месте не оставляла такую большую компанию без присмотра дольше, чем на два дня…

— Ты слишком серьезно к себе относишься.

— Причем тут я? Мой папа всегда говорит — это город жуликов и бездельников.

— Это от жары, — говорю я, — или оттого, что музыка плохая играет… или…

— Как это связано с музыкой?

— В смысле, твой папа прав. Как и всегда, впрочем. — Я заставляю себя подняться и поменять надоевший диск в проигрывателе. Рассматриваю свое отражение в затемненной поверхности музыкального центра. Определенно, пора делать тонировку волос. «Тш-ш-ш» — медленно выезжает компакт-диск, лишая мое отражение глаз и переносицы. — Точно. И морщины вокруг глаз надо бы убрать.

— Ой! — взвизгивает та, что сидит на диване, заставив меня резко обернуться.

— Я лак пролила. — Она застыла с растерянной улыбкой на лице, кисточкой от лака в левой руке и незажженной сигаретой в правой. — Блин… какая я неуклюжая!

— Да брось ты! — Я делаю попытку улыбнуться, внутренне радуясь тому, что кто-то еще, кроме меня, переживает из-за пятна красного лака, которое совершенно не идет кипенно-белой поверхности дивана Armani Casa за двадцать тысяч евро. Более того, пятно его окончательно и бесповоротно уродует.

— Черт! — Она обводит глазами свои ноги. — Еще четыре ногтя осталось. Как же я теперь… Надо было в салон идти…

— Может, ацетоном попробовать? — без особого энтузиазма роняю я, глядя на пятно.

— Кого? Ногти, которые я уже намазала? — Она задумчиво смотрит на сигарету. — А потом в салон спуститься? Вариант. А то я еще час буду ходить с распорками между пальцев, как Хепберн в «Завтраке у Тиффани», правда?

— Правда. — Я грустно киваю и подношу ей зажигалку.

«Пора ее гнать отсюда к чертовой матери. Год — это слишком много, даже для меня».

— Спасибо! — Она затягивается.

— It was a very good year, — раскатисто заводит Фрэнк Синатра.