Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка

Пулеметный огонь этих подлецов, неожиданно обрушившийся на батальон, был настолько силен и плотен, что через несколько минут боя уже не стало почти трети наших ребят. Потом они опомнились и рассеяли бандитов, после чего все же добрались до передовой. Но тут обнаружилось, что воевать нечем: гранаты и мины, полученные от анархистов, в большинстве своем не рвались. Оставшееся стрелковое оружие и несколько пулеметов не могли, конечно, оказать серьезного сопротивления озверевшим и до зубов вооруженным марокканцам. Короче: наш ударный коммунистический батальон почти полностью погиб, а марокканцы уже ворвались в город и, подавляя отдельные очаги сопротивления, двигаются к центру, с минуты на минуту их можно ожидать здесь.

Тут Василий Иванович сделал небольшую паузу и обратился к нам: «Вы знаете, я человек военный и без приказа оставлять вверенный мне для обороны город не имею права, а приказа такого у меня нет. За двадцать два года пребывания в армии и за восемнадцать лет в партии я никогда не запятнал свою честь трусостью или невыполнением боевого приказа, не хочу этого делать и сейчас. Я уже на склоне лет и хочу, в случае необходимости, умереть так же достойно, как и жил до сих пор. Но вы все молоды, вы должны еще жить. Вы находитесь в моем подчинении и обязаны выполнять мои приказы. И вот мой приказ о вашей эвакуации (он протянул заранее приготовленный конверт), машины с шоферами во дворе. В вашем распоряжении еще полчаса, за которые вы успеете проскочить кольцо окружения вместе с нашими арьергардными частями. Я остаюсь здесь. Если не удастся за это время сколотить группу и прорываться в горы к нашим, то здесь в комнате достаточно оружия и боеприпасов, один я не погибну, со мной вместе погибнет немало фашистов. Пулеметчик я отличный, живой не сдамся, последнюю гранату– под себя. Так и передайте, если сумеете добраться туда живыми, Старику, что свой пост я не оставил и в плен не сдался. Правда, прошу, заметьте прошу, а не приказываю, остаться со мной Левину, потому что если придется прорываться к Алоровской группе, то без языка мне будет трудно. А сейчас прощаемся и все быстро по машинам, а то будет поздно».

Мы трое стояли понурив головы и никто не решался первым нарушить молчание. В таких случаях, по военным традициям, всегда должен начинать говорить младший по возрасту и по воинскому званию, а таким был я. С трудом сдерживая предательскую дрожь в голосе, я, как только мог спокойнее, сказал Киселеву: «Товарищ полковник, мы с вами вместе работаем уже почти три месяца. Несмотря на опасности, я ни разу не отказывался выполнять любые ваши приказы. Этого вашего приказа я не выполню, не могу выполнить. Я остаюсь здесь, в этой комнате. Из пулемета и я умею стрелять, гранаты кидать тоже. Будем вместе или пробиваться к своим, или умирать. Все. Я кончил». И Вася, и Маша тоже отказались уезжать. Василий Иванович молча спрятал конверт с приказом в свою сумку и вышел из комнаты.

Через несколько минут вбежал мой шофер Пепе и сказал, что полковник нас всех срочно зовет вниз. Спустившись в почти опустевший двор, мы увидели Киселева на своем обычном месте, в «Крайслере», рядом с шофером. «По машинам!» – скомандовал полковник. На этот раз мы не заставили его дважды повторять этот уже вполне приемлемый для нас приказ, и через минуту наши машины влились в общий поток отступающих солдат и беженцев. До сих пор не знаю, имел ли Киселев приказ об оставлении города во время нашего разговора и просто хотел нас проверить. Во всяком случае, я до сих пор горжусь тем, что выдержал это испытание с честью. (Но никому рассказывать об этом было нельзя: сочтут вруном и хвастуном. А здесь, пожалуй, написать можно, потому что я дам прочесть это только близким людям, и они не станут сомневаться в изложенном или смеяться над ним. Напечатать это при моей жизни никто не напечатает, а после моей смерти мне уже будет наплевать на то, кто еще это будет читать и что он по этому поводу скажет.)

И впоследствии, когда мне приходилось близко сталкиваться с Костлявой, я всегда себе говорил: «Ты уже с ней встречался и остался человеком, останься им и сейчас!» И несмотря на то что Киселев никогда мне не был симпатичен – и даже впоследствии сыграл не слишком почетную роль в тот момент, когда решалась моя судьба (о чем ниже), – я ни на минуту не пожалел о том, что не бросил его в безвыходном положении одного, с глазу на глаз со смертью. Все мы были искренне убеждены в том, что спасаем испанский народ, а вместе с ним и все человечество от фашистского рабства. Никто из нас и не думал получить какие-либо материальные привилегии от поездки в Испанию. Каждому жизнь была очень дорога, и ни за какие личные блага мы бы ее не отдали; здесь нужна была какая-то более высокая цена, и только за нее комсомолка Маша Левина оставила трехлетнего ребенка и приехала сюда, где ежеминутно рисковала жизнью.

2