Москва-Лондон. Книга 1

Все отдала ему вологодская знахарка Акулина по прозвищу Богова. Все — что знала, что умела, что чувствовала. Пахом готов был самостоятельно врачевать страждущих…

И вот однажды на какой-то удивительно светлой и поросшей мягкой травой вперемешку с ландышем маленькой лесной полянке Акулина, тяжело опираясь на свою клюку, присела на небольшой березовый пень и, отдышавшись немного, пальцем поманила к себе Пахома.

— Ну вот, сталбыть, и за мною Господь послал… Отойду вскорости… Умаялась я вовсе… Уж на десятый десяток взобралась было… Ан круто… сталбыть… Ты, Пахомушко, не тужи по мне больно-то: кабы до нас люди не мерли, и мы бы на тот свет дороги не ведали… Ох Господи, помилуй да пощади чадо мое любимое, сердцу моему милое…

— Полно, бабаня, отходную-то воспевать!

— Да нет уж… в самую пору приходится… Помирает ведь не старый, а поспелый… Двор мой с избою — тебе, Пахомушко. Прибыток мой тож тебе. Ты не гляди, что медяки, а знай, что их много… Людей берегись: зависть да злоба в лютых зверей обращает их порою… Ну да обо всем на свете разговор у нас с тобою был уж. Теперича прими благословение мое да и ступай себе с Богом. Простому смертному невместно за смертью приглядывать. Ступай, ступай, чадушко, с Богом. Сталбыть, на смерть, что на солнце, во все глаза не взглянешь… Ступай… А завтра поутру схорони меня тут, у пенька… Благостно тут, отрадно…

…Недаром, видать, сказывают, будто в чужую жену черт не одну ложку меду кладет…

Как-то на Луков день[117] в церкви, битком набитой народом по случаю на редкость теплой, сухой да яркой погоды и большого торга, привлекшего множество народа со всех ближних и дальних окраин Вологды, а также больших гостей из Холмогор, Ярославля, Ростова, Суздаля и даже из самой Москвы, Пахом вдруг почувствовал на своем затылке чье-то взволнованное дыхание и едва различимый шепот:

— Не запирай к ночи калитку… Жди с первою луною… Страждущую не отврати, лекарь… Не оборачивайся да молчи…

Пахом, не знавший к тому времени близости женской, взволновался. И предчувствие великого открытия и непостижимого блаженства не обмануло его…

Когда она, согнувшись едва не вдвое в низких дверях, вошла в крохотную горенку, где под образами тускло мерцала маленькая лампадка, и сняла с головы большой черный платок, Пахом обмер: перед ним стояла известная всей Вологде молодая красавица Александра Меркуловна Сомова, третья по счету (или даже более того!) жена богатейшего здешнего купчины, человека злобного, жестокого и мстительного, а к тому же лет на тридцать (коли не больше!) старше ее…

— Ну, здравствуй на долгие годы, лекарь! — обнажив прекрасные белоснежные зубы в завлекательной улыбке, сказала она, сгибаясь в низком поклоне перед оторопевшим Пахомом. — Чего ж глаза-то на меня пялишь?

Ай не ведаешь, кто я?

— Как не ведать… — смущенно пробормотал Пахом, также сгибаясь в низком поклоне перед нею. — Да кто ж тебя в Вологде не ведает… такую…

— Это какую же — такую?

— Да красивую такую… самую, поди ж ты, красивую… Только…

— Чего еще-то? Какой в красоте-то моей изъян сыскал? Говори уж теперича, коли начал…

— Не к тому я вовсе… Красота твоя без всякого изъяна… Говорила же ты, будто страждущую исцелять надобно. Так где же она?

— Да вот вся она пред тобою, лекарь! — с веселым вызовом заявила она. — Ай не подхожу я под страждущую?

Пахом в полной растерянности смущенно пожал плечами.

Перед ним стояла высокая, молодая (пожалуй, лишь года на три-четыре и старше-то его), красивая, богато одетая женщина с лукавой улыбкой. Темно-голубые глаза ее бесстрашно смотрели в его глаза.

— Смела уж ты больно… — пробормотал Пахом, не в силах сбросить с себя чары этой женщины. — Чем же ты страждешь-то, что в такую позднюю пору из дому тайком сбежала?

— Беда гложет — неплодная я… — все с той же улыбкой сказала она.

— Сколь времени-то?

— Третий уж годочек… Муж во гневе…

— А он-то сам… ну… каков?..

— При силе, при силе… Не я одна то ведаю…

— У Акулины-то была ли?

— Была… И не раз…

— Воду родниковую с камня вишневого[118] пила ли?

— Пила, пила… чуть не ведро выхлебала… И ничто. Все Акулина на мне сотворила, что сама ведала. В монастыре вон тоже полгода постничала, покуда муж торг в Москве правил. И ничто… Никак не цепляется… Теперь одна надежда, иначе муж со двора плетьми выгонит…

— И какая же?

— Да ты — больше надежды у меня нету!

— Я? Акулина не смогла, а я смогу? Не шутила бы ты эдак-то… Не Господь Бог я вовсе…

— И хорошо, и хорошо, что не Господь Бог ты! А исцелять ты меня станешь не по-божески, а вовсе по-мужски…

— И как же это? — совсем обалдел Пахом. — Акулина ничего такого мне не сказывала…

Александра смеялась не слишком звонко, но очень заразительно.

Вот она вплотную подошла к Пахому, положила обе своих красивых руки на его широкие, сильные плечи и громко зашептала прямо в его лицо:

— Ужо я обучу тебя колдовству сему… Давно, ой давно глаз я на тебя положила, сердце свое тебе отдала… Давно… До замужества своего несчастного еще… А ты… телок нелизаный… поди, и не глядел в сторону-то мою… Ну, веди… веди же меня поживее…

— Го… господи… да куда же?..