Москва-матушка

—     Далеко ли орду встретил, много ли их?

—     Через сутки будут здесь. Много их. Тьма.

—     Эй, холопы! Привести княжича. Дам ему под начало дружи­ну. А тебе спасибо, что упредил. Садись на коня, беги по деревням, починкам да отрубам, сколачивай из мужиков рать, ополчан пе­ред крепостью поставим. Вину твою тебе прощаю. Воеводой над мужиками ставлю. Будешь воевать за князя-батюшку.

—     И тебе, князь, и нам — мужикам —за землю нашу драться придется,— твердо ответил Сокол.

Выскочив во двор, Василько бросился искать Ольгу. Нашел ее под навесом, около подвод, среди сгрудившихся у повозок паруб­ков. Увидев Василька, Ольга выбежала ему навстречу:

—      Где батюшка? — спросил Василько.

—      Ушел к князю за советом. Мы не знаем, как нам быть?

—      Крепость нам не удержать,— быстро заговорил Василько.— Сомнут нас татаре и вас тоже. Ежели, не дай бог, с тобой случить­ся что — не жить мне. Уговори отца и немедля из крепости вон. Выведите караван на Львовский шлях—-там дойдете до лесу. Схо­ронитесь в нем понадежнее. Басурманы по лесам не шастают. Переждите, когда лавина вражеская уйдет подалее, тогда возвра­щайтесь домой тайно, ночами. А в Москву до осени пути не будет, сама понимаешь. Ну, прощай. А ночь в яблоневом саду до смерти помнить буду.

Ольга, забыв о том, что на них глядят парубки, обхватила Ва­силька, приникла к обветренной, шершавой щеке...

...Сначала орды не было видно, но ее приближение чувствова­лось во всем. Степь притихла, все живое куда-то скрылось.

Схоронясь в траве за холмами, люди тревожно ждали.

Вот на горизонте появилось серое пятно клубящейся пыли. Пят­но превращалось в тучу, и туча росла, росла. Скоро весь край сте­пи затянуло мутной пеленой. Ветер, опережая всадников, пронес над людьми бурую мглу, на зубах заскрипела пыль. Вместе с пылью упала на прижавшихся к земле людей тоска, предчувствие неминучей беды...

Что было дальше, Сокол помнит плохо. Что сделал он? Кажет­ся, вытащил саблю и, пригибаясь, понесся вперед. Да, именно так и было! Поднялись над травами люди, ощетинились вилами, коль­ями, копьями. Кто-то крикнул:

—      Биться с татарвой не впервой! С богом, ребята! С богом!

В этот момент все услышали свист бесчисленных стрел, и сразу

же раздались крики и стоны раненых. Стрелы несли смерть со всех сторон, казалось, их пересвисту не будет конца. Тут же та­тары врезались в ряды ополченцев, смешались с ними...

Началась сеча.

Глава третья» ПОЛОН

Зажурилась Україна, що ніде прожити» Витоптала орда кіньми маленькії діти. Ой, маленьких витоптала, великих

забрала»

Назад руки постягала, під хана

погнала,

Українська дума.

КРОВАВЫЕ ШЛЯХИ

рдынец на взмыленной лошаденке мечетется из конца в конец каравана. Он проклинает негодных пленников, не желающих уходить из- родных мест. Кочевнику, не знающему любви к родной земле, упорство их непонятно.

Еще более не по душе ему приказ сераскира^[4]. Вся орда ускакала вперед и посотенно рыскает по сторонам. Жгут, забирают добро, гуляют, привозят много добычи, и лишь ему с его сотней приказано мучиться с пленниками.

— У-у, шакалы! — ругается про себя всад­ник.—Почти два тумена пленников оставили на сотню аскеров. Попробуй убереги их в дороге.

Медленно движется невольничий караван. На исходе вторая неделя пути, на исходе и Черный шлях. Скоро сольется он со шляхом Муравским, и тогда прощай, родной край!

Люди идут в три ряда, каждый ряд сочленен одной волосяной веревкой. Черная, блестящая, словно змея, тянется она от невольника к неволь­нику по всему ряду. К ней привязаны люди. По-

тому и зовут их невольниками — воли у них всего на один шаг. Шаг влево, шаг вправо, и никуда больше. Ни остановиться, ни пе­редохнуть.

В пути цепь до крови растирает и ноги, и руки. Еще большие мучения доставляет калафа¹. В жаркую погоду под колодку попа­дает пыль. Смешанная с потом, она разъедает кожу, и тело начи­нает гнить. Скованные руки не позволяют сгонять с язв насекомых, и скоро в ранах появляются черви. Только сильные люди выдержи­вают калафу.

Страшное зрелище — хвост невольничьей колонны. Здесь идут больные и обессиленные. Вот бредет привязанная к седлу татар­ской лошади молодая женщина. Ее ветхое платье изорвано, видно, не раз в беспамятстве падала она на дорогу. Лохмотья закрывают только грудь и бедра. Ноги оголены и покрыты ссадинами и крово­подтеками. С другой стороны седла, перехваченный петлей под мышками, еле переставляет ноги старик. Еще дальше на одной ве­ревке— три пожилые женщины. У каждой на руках дитя.

Немилосердно палит солнце. В пыльном воздухе над головами невольников свистят нагайки, слышится свирепая брань.

—       Эй, кэль, копек этэ^[5].

-г- Айдэ! Тохтама!^[6]

По краям дороги вдоль колонны пленников носятся татары. Они хлещут людей по лицам, по плечам, по спинам.

Один из наездников осадил коня, пропуская мимо себя караван. Вот он что-то заметил и поскакал вперед. Подскочив к заднему всаднику, взмахнул рукой и зло крикнул:

—       Не видишь, баранья башка! Зачем падаль тащишь —со­всем коня не бережешь!