Москва не принимает

– А вот здесь ты ошибаешься, – криво усмехнулся Катыков. – Это сделал не я.

– Неужели твоя дочь?! Надя отравила родную мать?! Вот почему девчонка решила повеситься!

– Если бы… Значит, ты ничего не понял? – Ренат Алексеевич вновь потянулся к бутылке. На этот раз Алексей ему не препятствовал. Катыков плеснул себе виски в пластиковый стаканчик и выпил одним жадным глотком.

– Людмилу отравили олеандром, это я понял, – напряженно сказал Леонидов. – Далеко не все знают, что это растение ядовито. Но люди, увлекающиеся ботаникой, или, к примеру, заядлые цветоводы, в курсе.

– Вот именно, – кивнул Катыков. – Ботаники.

– У Манукова в детстве была кличка «ботаник», – пробормотал Алексей.

– Что, сыщик, стало доходить?

– Он мне говорил, что всерьез увлекался наукой о растениях, потом стал биологом, из НИИ перешел на работу в Министерство сельского хозяйства… Да, именно Геннадий Михайлович всерьез увлекался ботаникой… Но этого не может быть! Это настолько страшная правда…

– Э, нет… Далеко не самая страшная. Правду я… Я даже говорить об этом не могу… – простонал Катыков и обхватил голову руками. – Сижу здесь, как дурак, и думаю: хоть бы этот самолет никогда не прилетел! Ведь я понятия не имею, что теперь делать. Как жить дальше?

– Это ты о жене? – мягко спросил Алесей. – Узнал о том, что Элина принимает противозачаточные таблетки? А ты лечился от бесплодия. И вылечился, как выяснилось, еще семнадцать лет назад. Море, южное солнышко, хорошенькая невинная девушка рядом… Иной раз это работает лучше любых лекарств, даже самых дорогих. Ты мог бы иметь своего сына. Но жена не захотела, причем решение приняла сама, тайно. И ничего не сказала. Да, это страшно.

– Кто? – удивленно посмотрел на него Ренат. – Жена? Таблетки, говоришь, принимает? Противозачаточные? Ха-ха, – он нервно рассмеялся. – Да, неприятно. Но это всего лишь неприятность. Есть вещи гораздо страшнее.

– Я тебя не понимаю…

– Потому что ты нормальный человек. Не подонок, не скотина. Ты нормальный мужик, и у тебя в голове не укладывается, что такое возможно. Ты хочешь правду? Хорошо, я тебе скажу правду. Но сначала ты мне скажи: что бы ты сделал, если бы пьяный подонок начал бахвалиться тем, как этой ночью изнасиловал твою дочь? Ведь у тебя тоже есть дочь. Хорошая, чистая девочка. И вот ее изнасиловали. Представь, как этот скот стоит перед тобой и бахвалится тем, что сотворил. Что бы ты с ним сделал?

– Я бы его убил, – не раздумывая, ответил Алексей.

– Вот и я убил. Мне не нужно следствие, не нужны суды. Я не хочу ждать, понимаешь? И нет такого наказания для скота, которое способно хоть немного ослабить мою боль. Кроме смерти. Потому что это моя девочка. Да, я семнадцать лет не знал, что она есть на свете. Но когда узнал… – Ренат Алексеевич резко замолчал.

– Так вот что произошло… Да, ты прав… Я даже подумать не мог… Да как он… Теперь понимаю.

– А я нет. До сих пор не понимаю. Ну хорошо, ревность. Это я могу понять. Жена его обманула. Да какой там обман! Просто скрыла правду. Люда хотела сохранить семью. Но она не могла иметь больше детей, поэтому поступила так, как считала нужным. Так же, как моя Лина. Да, это ошибка. Надо было сказать правду.

– Ты сейчас о ком говоришь? Об Элине или о Людмиле?

– Обе виноваты. Но способ мести, который избрал этот подонок…

– Значит, о том, что Надя твоя дочь, ты узнал от Манукова…

– Если ты хочешь подробности…

Пять часов назад…

Наваждение прошло в кафе, где они с Людмилой пили ночью вино. Вернее, это он заказал себе пару бокалов кьянти, а она не стала. Сказала, что почти не употребляет спиртное, тем более ночью.

– Завтра у меня будут отеки, – пожаловалась она. – Я вообще себя неважно чувствую. Почки стали болеть, как вернусь в Москву – пойду к врачу.

Та Людмила, или Людочка, как он ее называл, о болезнях не говорила. Вообще не упоминала о врачах. Он, измученный бесконечными обследованиями и изнуряющим лечением, ее за это и полюбил. За отменное здоровье, за оптимизм, жизнелюбие, за искрящееся счастье, которым она была полна, когда находилась рядом с ним. Теперь Ренат Алексеевич с удивлением смотрел на расплывшееся Людочкино лицо, по-прежнему милое ему, но постепенно он стал прозревать.