Москва Нуар. Город исковерканных утопий

Я бы хотел всегда держать орган Яна в руке или сжимать его губами — чтобы знать: ни одна капля его семени не оплодотворит женщину. Маленькие дети — омерзительны, их визги — пародия на неудержимые крики страсти, их вонючие пеленки, коляски и чепцы — мрачное пророчество о старческом бессилии, до которого я не доживу.

Когда-нибудь утром я увижу: мой орган слабым червем дремлет между бедер. Когда-нибудь вечером при виде мужской наготы он не воспрянет, останется сморщенным и жалким. В тот день я пойму: вот пришла моя старость. И я попрошу Яна — потому что Ян всегда будет рядом, всегда будет молодым — внести меня в расстрельный список и — в память нашей любви — самому вывести в расход.

Сейчас Ян почти никогда не принимает участия в расстрелах. Я берегу патроны, шутит он. Просто у меня есть мечта: хочу расстрелять графиню. Настоящую графиню.

Когда он впервые сказал об этом, я испугался. Представил какую-то великосветскую любовную историю: маленький Ян — мальчик на побегушках, графиня, которую он вожделеет (или которая вожделеет его), старый граф, в полумраке супружеской спальни раскрывающий Яну тайны однополой любви, женский силуэт на пороге, крики, истерика, может быть — полиция или порка на конюшне, клятва отомстить, подпольные ячейки, партия большевиков, революция, война, ЧК, расстрельные списки, мои слезы на плече…

В тот раз Ян успокоил меня:

— Понимаешь, — сказал он, — я никогда не видел настоящую графиню. Только в кино. Вот хочу посмотреть, как графини ведут себя перед смертью, как умирают, какого цвета у них кровь.

— У аристократов — голубая, — пошутил я, но Ян ничего не ответил. Я увидел, как снова напрягся его орган, и в приступе ревности сжал его рукой, а ногти Яна впились мне в спину. Потом он разжал мои пальцы и засмеялся: Ты что, ревнуешь? Хочешь, я возьму тебя, когда мы будем отправить ее к Духонину в штаб?

С тех пор мы часто говорили об этом. Мечта Яна стала моей мечтой. Мы представляли, как мы нашли графиню: шпионку, заброшенную белоэмигрантами из Парижа; скрывшуюся аристократку, переждавшую революцию в каком-нибудь тихом особняке; замаскировавшуюся под крестьянку, рабфаковку или студентку. В день расстрела она была в белом платье с кружевами, с зонтиком от солнца в руке, в черных туфлях с высокой шнуровкой и низким каблуком. Иногда мы вели ее по кирпичному коридору к последней стене, иногда выводили на снег во двор ЧК (я знал, там давно не расстреливают, но в мечтах почему-то видел, как она идет, проваливаясь в снег, по этому двору), иногда мы вывозили ее за город, на берег Финского залива. Даже в мечтах Ян не давал мне самому привести приговор в исполнение — я только подавал наган, и тогда Ян, прищурив глаз, не спеша наводил дуло, а графиня бледнела, иногда дрожащей рукой раскрывала зонтик или роняла в снег, закрывая лицо руками в длинных — по локоть — белых перчатках. И Ян всегда говорил: Прощайте, графиня! — и семя смерти вырывалось из ствола, а белое платье краснело, пропитываясь кровью, обычной алой кровью, такого же цвета, как у всех, кого Ян расстрелял.

Его мечты не шли дальше этого выстрела — но в своих видениях я опускался перед ним на колени, целовал дымящееся револьверное дуло, а потом осторожно брал в рот другой ствол, взведенный и готовый к выстрелу.

Засыпая, я держу Яна за руку и думаю: сегодня мне казалось — Яна нет со мной, как будто он думает о чем-то другом, даже не о Революции, суровой деве, к которой я давно не ревную, а о каком-то другом юноше, может быть, моложе меня на год или два, двадцатидвухлетнем красавце с вьющимися светлыми волосами — и вот в полудреме я вижу нас троих, а потом Ян уходит куда-то, мой новый любовник целует меня в губы — и тут меня будит голос Яна, и я не сразу понимаю, что он сказал, но когда понимаю — то еще крепче сжимаю его руку — и окончательно просыпаюсь.

— Я нашел ее, — говорит Ян. — Я нашел графиню.

Было совместное совещание по борьбе с бандитизмом — милиция, УгРо, ОГПУ. Когда закончили, Ян вышел на улицу — и увидел девушку. Она стояла, облокотись на ограду, стояла почти неподвижно — и во всей ее фигуре была какая-то буржуазная утонченность, какой-то старорежимный аристократизм. Она была неуместна здесь, среди сильных мужчин в кожанках. Надо спросить документы, подумал Ян, но в этот момент незнакомый сотрудник УгРо подбежал к девушке, обнял и поцеловал в губы.

Ян отошел, чтобы не привлекать внимания, только потом спросил, кто это там целуется? — и в ответ услышал фамилию мужчины.