Москва Нуар. Город исковерканных утопий

У Павелецкого вокзала мы подбираем всего троих нищих — но они воняют сильнее, чем семеро с Савеловского… Их сажают на свободные места — то есть рядом со мной.

Если бы я не обидел Лисичку Ли, если бы она не сняла свою маску, все бы было иначе. Старый не увидел бы тогда, что Смерть, эта мерзкая старуха с косой, которую я тискал и лапал, была его женщиной, его рыжей лисичкой. Он бы не натравил на меня своих бритых уродов, и я бы не выронил сверток с кассетами на пол, когда эти гады заламывали мне руки за спину. И Старый не прослушал бы записи, он никогда не узнал бы, куда ушли все пожертвования, он не порвал бы в клочки мой авиабилет, он не забрал бы мою золотистую карточку, и я не оказался бы прикрученным к стулу, в запертой комнате, в его особнячке на берегу Яузы… Если бы только я не обидел Лисичку.

Впрочем, все кончилось не так уж и плохо. Да что там — все кончилось просто отлично, и, если не считать этой вони, я сейчас по-настоящему счастлив.

Моя золотистая карточка снова со мной, мои пол-лимона по-прежнему на ней — я проверил. Рано утром я выйду из этого говновоза, я вдохну полной грудью чистый, морозный воздух, на Курском вокзале меня встретит свой человек, с новыми документами и билетами на поезд Москва—Одесса, вагон плацкартный… «Быстрее, чем за ночь, мы выправить документы не сможем, — сказала Лисичка. — Главное — чтобы тебя не нашли до утра. А утром ты сядешь в поезд. Никто и никогда — поверь мне, никто и никогда! — не станет искать тебя, милый, в вонючем плацкартном вагоне»… В Одессе я встречусь с Лисичкой Ли, мы сядем на паром и отправимся в Стамбул («Никто и никогда не станет искать нас на этой вшивой посудине, среди дешевых блядей и хохляцких спекулянтов, обложившихся своими полосатыми сумками»).

— А разве паромы ходят зимой? — спросил я.

— А как же! — сказала Лисичка.

— Откуда ты знаешь?

— Я плавала.

— «Среди дешевых блядей»?

Она посмотрела на меня грустно и чуть удивленно. Как дворняжка, которую наказывают за лужицу мочи, сделанную вчера и уже впитавшуюся в паркет.

— Там были жесткие кушетки, — задумчиво сообщила Лисичка. — И временами сильно качало. У тебя нету морской болезни?

У меня нету морской болезни. Никто и ничто не испортит мне кайфа. Мы поплывем на турецком пароме, я буду пить виски, а Лисичка — ликер, мы будем гулять по палубе и любоваться на волны, всю ночь мы будем качаться на жесткой кушетке, потом мы немного поспим, а потом я опять ее трахну.

Я трахну ее на рассвете, когда мы вплывем в Босфор.

Мы проведем день в Стамбуле, турки начистят нам обувь до блеска, они напоят нас чаем, они сварят нам кофе, они будут пялиться на Лисичку и говорить ей «гюзель», а вечером мы улетим на другой край планеты, мы купим себе шляпы и крем от загара, мы будем есть фрукты, играть в теннис и нюхать кокс, мы будем летать на дельтаплане и купаться каждый день в океане…

И каждый день, каждый божий день я буду говорить ей «спасибо». Ведь если бы не Лисичка — купался бы я сейчас в реке Яузе. Под слоем льда, синий, распухший и мертвый.

Лисичка спасла меня.

Это произошло, когда я уже ни на что не надеялся. Я сидел голый и связанный, на стуле, посреди комнаты. Старый стоял напротив, рассматривал меня и явно скучал.

— Качался? — спросил он наконец, лениво кивнув на мою гордость: ровные кубики мышц.

Сам Старый был слегка тучным — не то чтобы слишком, килограммов десять лишнего веса, не больше, — и спорт презирал.

— Качаюсь, — подтвердил я; прошедшее время мне определенно не нравилось.

— Качался, — поправил меня Старый. — Качался.

Снова повисла пауза.

— Бить будешь? — спросил я, чтобы не было так тихо.

Он мотнул головой. Нет, он не собирался меня бить. Он просто ждал, когда ребята принесут ему тазик.

Старый имел трогательное пристрастие не только к мировому кино, но и к литературе. Настольной его книгой был «Билли Батгейт» Эдгара Л. Доктороу; особенно он обожал сцену, в которой мафиозный босс Шульц приказывает надеть на предателя Бо Уайнберга «цементные тапочки» (обувка эта, если вдруг кто не знает, представляет собой таз или корыто с цементным раствором, в который следует ступить босыми ногами) и утопить его в море.

Прорубь в реке Яузе, по мнению Старого, была даже лучше моря. Ее проковыряли во льду быстро — а вот цементного раствора, равно как и тазика, в особняке Старого не нашлось. Так что он отправил своих дуроломов купить и то, и другое, — отправил уже минут тридцать назад, но время-то было позднее, и дуроломы все не возвращались (тазик они купили сразу, в «Атриуме», зато с цементом возникла загвоздка), периодически оповещая Старого об очередном фиаско посредством мобильной связи…

Меня трясло.

— Мне холодно, — сказал я, но он не ответил.

Мобильный Старого вновь взорвался позывными из «Бумера» — я вздрогнул всем телом и затрясся еще сильнее, не то чтобы даже от холода; просто умирать не хотелось.

— До сих пор нет? — зарычал Старый в трубку.

Есть такие люди: вроде посмотришь — физиономия как у плюшевого медведя, глазки-пуговки, носик пимпочкой… А разозлится — орел.