Москва. Путь к империи

Восьмого июля, на праздник иконы Казанской Богородицы царь не прибыл в храм Казанской Божией Матери, где по обыкновению патриарх служил со всем собором, а еще через два дня Алексей Михайлович не явился в Успенский собор, где Никон служил по случаю праздника ризы Господней. Патриарх посылал людей к царю узнать, что же случилось. С ответом из царских покоев явился спальник, князь Юрий Ромодановский. Он объявил, что царь гневен на патриарха. Тот, не скрывая удивления, спросил о причинах гнева царского. Искренние люди, даже если они очень суровые, часто бывают наивны.

Из состоявшейся перепалки между спальником и патриархом любому человеку было бы ясно, что царь Алексей Михайлович наконец-то решил стать полноправным самодержцем российским, что он созрел для этой роли, что его поддерживают бояре — значительная сила! — что у Никона не было ни одного шанса победить в неравной схватке… Ромодановский поставил точку в том споре, громогласно заявив: «Отныне не пишись и не называйся великим государем, почитать тебя впредь не будем».

Никон был оскорблен, унижен, обижен… лучшим своим другом! Все его последующие действия говорят, во-первых, о том, что он такого удара не ожидал; во-вторых, что он действительно серьезно мечтал о концентрации в своих руках полной власти в стране; в-третьих, что даже важнейшие для государства церковные реформы он проводил до размолвки с царем, ведомый своими тщеславными надеждами. В самом деле, если бы Никон мечтал только о делах церковных, о завершении начатой им реформы в церкви, то он легко бы смирился с положением, какое занимал до него тот же патриарх Иосиф, никогда не стремившийся в дружеские царские объятия, а также другие патриархи, естественно, кроме Филарета.

Проведение реформ от этого не пострадало бы, скорее наоборот — выиграло, если учесть, что Алексей Михайлович полностью поддерживал все инициативы Никона, касающиеся нововведений.

Но реформы нужны были патриарху не как цель, но как средство.

Несколько часов он обдумывал ситуацию и вдруг решил отречься от патриаршей кафедры. Патриарший дьяк Каликин, боярин Зюзин, друг Никона, уговаривали его, просили не делать этого, не гневить царя. Патриарх был упрям.

Слова близких и верных ему людей (мало было верных людей у сурового Никона даже среди священнослужителей!) на некоторое время заставили призадуматься патриарха. Но слишком он был наивным и искренним, чтобы в тот миг взвесить все «за» и «против», чтобы найти верное политическое решение не очень уж сложной политической задачи. Он разорвал в мелкие клочья начатое было письмо царю, грозно сказал: «Иду!» и пошел в Успенский собор.

Отслужив литургию, Никон повелел народу не расходиться, прочитал собравшемуся люду несколько отрывков из Златоуста и вдруг сказал: «Ленив я стал, не гожусь быть патриархом, окоростевел от лени и вы окоростевели от моего неучения. Называли меня еретиком, иконоборцем, что я новые книги завел, камнями хотели меня побить; с этих пор я вам не патриарх…»

В Успенском соборе зашумел народ, не зная, как реагировать на отречение патриарха. А он продолжал говорить гневные слова. Не все его слышали. Но все понимали, что без государева указа дело это решенным быть не может. Никон совсем вошел в роль, переоделся в ризнице, написал царю письмо и вышел к народу в мантии и черном клобуке, сел на последней ступени амвона.

Царь узнал о случившемся, но в Успенский собор не явился, чтобы утешить друга своего, а может быть, и помочь ему в трудную минуту разобраться с самим собой, со своими амбициями, со своими ошибками. Алексей Михайлович послал к Никону князя Трубецкого и Родиона Стрешнева, тем самым еще раз дав понять патриарху, кто есть в Российской державе государь и самодержец.

Началась между ними словесная перепалка. Никон злился, отрицал предъявленные ему второй раз обвинения в том, что он по собственной воле стал называть себя великим государем, что — опять же по собственной воле — он занимается царскими делами… Несправедливы были обвинения, несправедливы! И Никон, если бы он не мечтал о политической победе, имел право оскорбляться, возмущаться, перечить царским посланникам. Но ругаясь с боярами, он опускался в глазах собравшихся до уровня бояр — впрочем, все присутствующие в Успенском соборе относились к этому как к должному! А Никон этого упорно не замечал!

Он даже не думал защищаться, отступать. Он нападал. Неумело. Необдуманно. С этакой воинствующей, непримиримой обидой. Закончив уже привычный после разговора с Ромодановским словесный пассаж, Никон вдруг попросил у царя келью. Ему на это ответили совершенно справедливо, что келий в патриаршем дворе много — выбирай любую и не мешай царю.

Проиграв и эту схватку, Никон отправился пешком на подворье Воскресенского монастыря, ждал там два дня доброй весточки от своего младшего (но бывшего!) друга-царя, не дождался, отписал Алексею Михайловичу письмецо, естественно, в тонах обиженных и отбыл в Воскресенский монастырь.