Москва сталкеров

Она плохо помнила, что там было, мысли путались, ощущения были сумбурны. Ворона почему-то чувствовала во рту привкус бензина. Глаза ее были затянуты пеленой, как будто спала три часа вместо положенных восьми. Или наоборот пятнадцать часов. Хотя спала она как раз восемь.

Голову сначала поворачивала, а потом соображала, что собиралась повернуть голову. Плакать не хотелось. Немного тошнило. Впервые ее моральное состояние отражается на физическом. Максимум всего, что было раньше – хотелось писать при сильном волнении.

Умом она понимала, что станет лучше, если расплакаться. Но о слезах и речи быть не могло. Все равно бы не получилось. Ей казалось теперь, что каждый хочет ее обмануть, растоптать и унизить.

Ворона поплакала все-таки пару секунд, ей стало чуть лучше. Потом сделалось еще гаже. Она ненавидела себя. Она чувствовала себя очень грязной. Ей хотелось чего-то наивного, искреннего и детского. Единственное, что ее утешало, это то, что это состояние пройдет. Рано или поздно.

Потом ее много кто допрашивал. Но морально изнасиловали двое, очень серьезные и методичные. Один был очень полный, у другого черные синяки под глазами от недосыпания. Они пытались выяснить, кто был вместе с ней – второй, сбежавший сталкер.

Ворона не знала. Она говорила правду: я не знаю. Они говорили, что она врет. Ее спрашивали об одном и том же раз по сто, так что она уже начинала забывать, что было на самом деле, а что нет. Ее предупреждали о даче ложных показаний. И она очень боялась перепутать что-нибудь. Но она, правда, теперь не знала, кто он на самом деле – этот Рейден.

Милиционер с синяками под глазами еще раз сказал, что она все врет и все знает. И прикрывает его, потому что он ее любовник. Ворону чуть не стошнило. Она сказала, что это неправда. Тогда толстый спросил: «А у тебя вообще есть любовник?»

Ворона попросила разрешения закурить. Синяки под глазами брезгливо подвинул ей пепельницу и сказал: «А ты не только водку хлещешь, но еще и куришь». Наверное, ей стало стыдно. Она закурила.

Долбил сушняк – перед заброской наедине с Рейденом, разумеется, Ворона немного выпила. Но она держалась. Моральное изнасилование было куда приятнее, чем неопределенное ожидание в обезьяннике, когда ее оставили наедине с невыносимыми мыслями о Рейдене. Поэтому Ворона была рада, что сейчас занималась хоть каким-то делом.

Эти бесконечные допросы об одном и том же так измучили Ворону, что ей уже не хотелось плакать. Она чувствовала себя куском деревянного дерьма. Не заслуживающим сострадания и жалости. Ей хотелось очиститься, но это было невозможно. Сходила бы в храм, да не верила в Бога. «Жаль, – думала она. – Лучше бы верила, а так должна со всем одна справляться. Мне кажется, я не справлюсь и сойду с ума. Это не истерика. Но это на самом деле край. Умирать мне не хочется. Но хочется уснуть надолго, даже можно на год, и забыть все. Хочется снова стать чистой. Правда, чистой я была только в детстве. Потом понемногу пачкалась, не замечала этого. В отделении милиции меня просто подвели к зеркалу. Я не злюсь на них».

Потом у Вороны брали отпечатки пальцев. Ее ногти испачкались в этом черном гуталине и потом еще долго не отмывались.

Затем Ворона беседовала с начальником криминального отдела. Часа четыре. Ему было к полтиннику на вид – в костюме, солидный дядя. Многие слова из серии «позвонишь» он говорил неправильно. Почему-то Ворона поверила ему. Они долго разговаривали за жизнь. Начальник криминального отдела утешал бедную девочку в камуфляже. Напоил кофе и угостил конфетами. Ворона прониклась уважением к нему.

Когда она стала собираться, он начал целовать ее ногти и обнимать ее. Лез бородой к лицу, но ему удалось только поцеловать Ворону в нос. Он сказал: «Что ты дрожишь как котенок?»

Вырвавшись из мерзких лап старшего мента и выскочив из отделения милиции, Ворона была так напугана, что позвонила Рейдену, не думая, что она делает. Он не подошел к телефону и не перезвонил.