Москва в очерках 40-х годов XIX века

– Ну хоть не складно, да ладно, – сказал черкес по окончании польки, – теперь пьяный галоп. Башкин, начинай!

Оркестр задудил, а черкес, пиликая чубуком, начал припевать:

Настоечка простая,
Настоечка двойная,
Настоечка тронная,
Настоечка травная,
Настоечка славная,
Чистейшая,
Славнейшая,
Утешительная,
Горячительная,
Очистительная,
Усыпительная,
Разморительная,
Разахтительная!.. Чарочка моя!
Рюмочка моя!

– Дружней, ребята! разом последнее коленцо!

Едет чижик в лодочке,
В адмиральском чине:
Выпьем, выпьем водочки,
По этой причине!..

Башкин со своей стороны также захотел выкинуть коленце – для удовольствия почтеннейшей публики съесть стакан, но сотоварищи удержали его от этого опасного фокуса, и он ограничился несколькими опытами «геркулесовской силы». В заключение спектакля портной протанцовал французскую кадриль с полным стаканом на голове, не пролив ни капельки.

«Отличная лавочка, лучше требовать нельзя, – заключил Саввушка, немного навеселе, – коли идешь сюда, так уж мое почтение, оставляй горе за порогом, а кручину пускай на ветер. И народ какой разухабистый – разлюли. Только, я думаю, насчет кулака-то не стойки», – рассуждал он, искренно желая, чтобы завязалась какая-нибудь потасовка, по которой можно было бы судить о физической силе современных портных. Но, к прискорбию его, потасовка не состоялась, и портные продолжали мирно веселиться. «Нет, у нас водилось не так, не то было, без синяков ни одна попойка не кончалась», – продолжал думать он и мысленно перенесся во времена своей молодости. Не цветущей прошла она, забубенная, нечем помянуть ее добром; да сердце-то было какое, тоже кое-что чувствовало; его-то не воротишь, не забурлит кипятком горячая кровь… Эх, молодость, молодость! прокатилась ты ни за денежку!.. И задумался Саввушка, и склонил отяжелевшую голову на руку, и дал волю воспоминаниям, потому что вперед-то смотреть было нечего и не на что…

– Что пьешь один? Угости-ка стаканчиком, – проговорил вдруг чей-то голос над самым ухом его.

Саввушка поднял голову. Рядом с ним уселось какое-то существо, которое потому только можно было принять за женщину, что голова его была повязана пестрым платком, в ушах висели серьги, а с плеч спускалась полинялая красная шаль. Он вопросительно посмотрел на это существо.

– Аль не признаешь своих, – продолжала красная шаль, – попотчуй-ка и познакомимся покороче.

– Проваливай, матушка; ищи молодца по себе. Старенек я… – отвечал сквозь зубы Саввушка.

– Что ж, и старше тебя бывают. – Угостишь, что ли?

Саввушка с досадой махнул рукой, и красная шаль исчезла, подарив его каким-то приветствием, которого за шумом нельзя было расслышать.

Расстроенный среди своих дум этим явлением и желая навести себя на прежнюю степень, Саввушка невольно потребовал еще бутылку. Но красная шаль не вдруг вышла у него из ума и расшевелила не одну мысль. «Ведь тоже была молода, – думал он, – может быть, и собой не дурна, наряжалась барышней, в шляпках щеголяла, а об этаком месте и подумать боялась… Чай, были отец с матерью, родные какие-нибудь и замуж снаряжали. Чего ж они смотрели?.. А, может статься, выросла одна-одинехонька, негде было приютиться сироте… Спросить бы у ней… Не скажет. Вишь, что стала теперь: один образ человеческий и то неполный… Отчего же это?»

Но вопрос этот остался не разрешенным; не помогли ему даже и приемы свежего напитка, – и опять забродила в голове жажда веселья, как было за несколько минут тому… Осмотрелся Саввушка кругом – портных уже не было в заведении. Место их за большим столом заняли, с одной стороны, трое угольников ^{88}, протиравших глаза выторгованному сегодня барышу, с другой – господин, чрезвычайно упитанный, которого, не в обиду его чести и благообразию, можно было принять за олицетворенного Силена. Господин пил торжественно в молчании, как будто приносил жертву Бахусу, пыхтя и отдуваясь при каждом стакане; мужички попивали, растабарывая между собою самым задушевным образом. Беспрестанно слышались восклицания вроде следующих:

– Ванюха, брат! ведь ты, ей-богу, тово… мотряй, не прошибись. Баба-то больно занозистая!

– Дядя Антон! и не говори; нешто я лиходей себе?

– Слышь, голова: поцелуемся. Вот-те Христос, как я тебя люблю! Право слово!..

За откровенною беседою последовали усердные лобызания, и дружеский союз был скреплен новою парою пива. Потом все трое затянули что есть мочи самую раскатистую песню. Это умилительное зрелище изъявлений дружбы приятно заняло взволнованного Саввушку.