Москва в очерках 40-х годов XIX века

О нравственном воспитании племянника старьевщик заботился немного поболее, чем о физическом. Грамоте и на счетах учил его сам, но иногда, доверяя моим сведениям и званию гимназиста, просил растолковать «что-нибудь из наук, особенно цыфирь». Понятливость ребенка развивалась разговорами вроде следующих:

– А какое это, Ванюша, дерево? – спрашивает дядя Игнат, показывая обломок стула.

– Да спереди словно крашеная береза, – отвечает ученик.

– Ан врешь: это дерево стояростовое.

– Какое, дядя?

– Стояростовое. Ну а это? – показывается ратовище метлы.

– Рублем прост буду, это береза.

– Болтаешь, дурак: и это стояростовое.

– Что ты, дядя? Ведь то совсем не такое… – замечает Ваня в недоумении.

– Глупый! всякое дерево стояростовое оттого, что стоя растет. А скажи-ка, Ванюшка, отчего собака лает?

– Да я почем знаю! Так уж бог создал.

– Бог-то бог, да и человек должен знать: лает она оттого, что не байт. Зверь ли, птица ли какая, все они бессловесные, а кричат по-своему и понимают друг дружку.

Только и удержалось у меня из воспоминаний детства о старьевщике. Потом прошло много лет, и я его потерял из виду, даже из памяти. Нередко встречались со мною товарищи его по ремеслу, раза два я даже совершал с ними коммерческие сделки; но дядя Игнат канул как будто на дно моря. Однажды понадобилось мне сделать кое-какие дополнения в своем наряде. Немало в Москве магазинов с готовым платьем, да не всякому они по карману, и, когда приходится беспрестанно применять к жизни деление, поневоле станешь покупать, по присловью, дешево и сердито. Итак, я отправился на Площадь [4] . Только что продрался сквозь густую толпу народа, запрудившую ее из конца в конец, как тотчас же сделался добычею сидельцев, из которых каждый старался перекричать соседа и затащить к себе покупателя. Смелее других действовал языком и руками парень в мою пору, и я не знаю сам, как очутился в его лавке. Спросил, что требовалось, раз пять переменил вещь, пока добрался до порядочной, и, наконец, справился о цене. Запрос был такой бессовестный, что я бросил товар на прилавок и поворотился к лестнице.

– Куда же, сударь? – закричал, по-видимому, сам хозяин, – иль не по нраву пришлась покупка?

– Да вы запрашиваете вчетверо: так нельзя сторговаться.

– Э, батюшка, запрос в карман не лезет! Пожалуйте-ка, авось столкуемся с вами; а ты, Ваня, не зевай, видишь, покупатели!

Парень, втащивший меня, занялся с новопришедшими, а я в первые десять слов сладился с хозяином. Стал рассчитываться, гляжу, точно где-то видал это сухое лицо, быстрые серые глаза, клинообразную бородку цвета ржавого железа, – а где, никак не припомню. Торговец скорее моего разрешил это недоумение, назвав меня по имени: это был дядя Игнат!

– Ведь я знал вас еще вот каким, – заметил он, – а теперь так выросли, что и в очках не узнаешь.

– Да я думаю, и пора вырасти; вас, Игнатий Емельянович, тоже не думал встретить здесь. Кажется, живете слава богу?

– Нечего гневить всевышнего; вот скоро десять лет, как плачу купеческий капитал.

Пошли расспросы.

– Ничего, сударь, потерпите, – сказал мне бывший старьевщик, – бог терпел и нам велел. Лишь не занимайтесь никаким художеством, так все будет ладно. Закона нет, чтоб все были богаты, да ведь и бедняков тоже не сеют. Сам человек пробивай себе дорогу… Ничего, сударь…

– Да полноте величать меня.

– По привычке, сударь; ничего. А помните Ванюшку-то? Выровнялся такой, что выше меня. Женить собираюсь.

Я посмотрел на прежнего товарища своих игр; по наметанности он был типом торговцев, по росту и силе – настоящий русак. В это время он нападал на какую-то бабу, торговавшую холодник:

– Износу не будет; забудешь, умница, когда купила. Ты примеряй только… вот так… Честь имею поздравить с обновой…

И небойкая покупательница, оглушенная похвалами, уверенная в доброте товара, спешила расплатиться за обнову.

С этого времени взгляд мой на старьевщиков, бывший дотоле чисто историческим, проникнулся философией, и никогда не могу я слышать без особого чувства их заунывного припева: «Нет ли старого меху продать?».

[1] У мастеровых все попойки или распивания чая делаются в складчину, по скольку сойдет с брата.

[2] Для соображения политико-экономов вот некоторые из этих цен: стекло 1 /2 коп. за фунт, тряпье от 1 до 2 коп., железо от 3 до 4, разумеется, на ассигнации ^{51} .

[3] Торговец в сбитенной, который продает яства.

[4] Москва знает, что это за рынок; для петербуржцев замечу, что их Щукин двор слабое подражание нашей Площади ^{53} .

Кулак и барышник