Москва в улицах и лицах

В Дубовом зале в день юбилея очеркиста Николая Атарова, (доброго человека, с которым я познакомился на стройке Московского университета) впервые увидел Александра Галича. Это случилось лет десять спустя, когда "оттепель" сменилась заморозками. В той хладной атмосфере услышал вдруг речь свободную и страстную. Подобной дерзости не позволяли себе ни Окуджава, ни Высоцкий. Невысокого роста любимец женщин со щегольскими усиками, преупевавший киносценарист, который все имел, ни в чем не нуждался, вдруг взял гитару и превратил ее в оружие. Стрелял по советской власти, издевался над партийными собраниями, над святая-святых марксизмом:

Я научность марксистскую пестовал,

Даже точками в строчке не брезговал!

Запятым по пятам, а не дуриком

Изучал "Капитал" с "Анти-Дюрингом".

Не стеснясь мужским своим признаком,

Наряжался на празднике "Призраком"

И повсюду, где устно, где письменно,

Утверждал я, что все это истина!

В тот вечер услышал "Предостережение", начинавшееся словами: "Ой, не шейте вы, евреи, ливреи! Не ходить вам в камергерах, евреи!". Спел Галич балладу, как герой навещал брата в психбольнице в Белых Столбах, где у каждого "вроде литера, кому от Сталина, кому от Гитлера". (Тогда вождя начали отбеливать.) И ставшую народной песню про "жену, товарищ Парамонову", заставившую неверного отчитаться об измене на партсобрании:

А как вызвали меня, я сник от робости,

А из зала мне: - Давай, бля, все подробности!

Кто так смел тогда в Москве, в 1967-м, писать и петь?! Слушал и думал, из зала Галича уведут на Лубянку. Ошибся. Его выслали из страны через несколько лет.

Самый крупный, восьмиэтажный дом на Поварской, 26, появился накануне первой мировой войны, в 1914 году. Его жильцом спустя три года стал Иван Бунин, проживавший в квартире родителей жены. В окна слышал стрельбу орудий в октябре 1917-го. В "красной" Москве начал задыхаться. Горестные мысли излил на страницах дневника, опубликованного под названием "Окаянные дни", попавшего в спецхран до 1991 года. Бунин при первой возможности эмигрировал весной 1918. В Париже предостерегал Ариадну Цветаеву, дочь Марины Ивановны, от возвращения домой, говорил ей по-стариковски, по доброте душевной:

- Дура, куда ты едешь, тебя сгноят в Сибири.

Как в воду смотрел, ясновидец!

Жильцом этого дома в 20-х годах был известный в те годы писатель Борис Пильняк. Это имя гремело до 1937 года, пока не оборвал его жизнь выстрел палача Лубянки. Собрание сочинений в восьми томах вышло, когда писателю было 36 лет. Пильняк отличался смелостью, граничившей с безрассудством. Первым из советских писателей издал на Западе запрещенную цензурой повесть "Красное дерево", после чего подвергся бешеной травле собратьев по перу, шельмованию в газетах. Ранее сочинил "Повесть непогашеной луны", ставшую публичным обвинением Сталина в гибели Фрунзе. Тем самым Пильняк вынес сам себе смертный приговор. Его, гражданского человека, судила Военная коллегия Верховного суда СССР, без защитников, без права подачи апелляции. Приговор привели в исполнение немедленно 21 апреля 1938 года.

В том году Анна Ахматова написала стихи с посвящением: Борису Пильняку.

...Я о тебе, как о своем тужу,

И каждому завидую, кто плачет,

Кто может плакать в этот страшный час

О тех, кто там лежит на дне оврага...

Но выкипела, не дойдя до глаз,

Глаза мои не освежила влага.

В бывшей дворницкой соеднего доходного дома на Поварской, 22, принимала меня княгиня Екатерина Мещерская, до революции жившая в этом доме в многокомнатной квартире № 5. Она рассказала мне историю любовного романа матери и отца, который был на полвека старше невесты. А также историю фамильной коллекции картин князей Мещерских, конфискованной чекистами в 1918 году за исключением одного тондо "Мадонна с младенцем", вшитого в портьеру. Оно принадлежало, как полагали Мещерские, кисти Боттичелли. Тондо (картина в круглой раме) предложил вывезти в Германию граф Мирбах, посетивший дважды княгиню, предлагая ей эмигрировать. Это немедленно стало известно ВЧК, следившей за каждым шагом единственного тогда в Москве иностранного посла. Графиню арестовали и доставили на Лубянку, к Дзержинскому. Феликс Эдмундович предложил опешившей княгине подписаться под вынесенным ей заочно смертным приговором. И сказал, что приведет приговор в исполнение, если тондо продано. Вот тогда дочь, Екатерина, получила от арестованной матери записку: "Китти, отдай Боттичелли. Мама". Что она и сделала.