Москва за океаном

Некоторым кажется, что для маленьких детей это слишком большой стресс лететь через Атлантику. Но после русского приюта десять часов в самолете — не испытание. Правда, в пути Лена показывала характер, например кидала и кидала свои новые детские книжки на пол. Майк каждый раз поднимал безропотно, он же все-таки на ксендза тренировался. И еще Лена бесконечно нажимала кнопку вызова стюардессы. Та все время приходила, и Майк ее каждый раз вежливо отправлял обратно.

Газетную вырезку с заметкой про Мэри Драм передали по цепи: прочти и передай товарищу. Много же желающих взять в дом сироту!

А что, например, соседи? А они так были рады, что к приезду Майка с девочкой из России установили перед домом плакат: Welcome, Helena! И на следующий день приходили поздравлять лично и надарили штук двадцать игрушечных медведей — все ж знают, что в России медведи эти на каждом шагу.

И на работе у Роуз-Энн сделали party, "выставляли" ей в честь новой дочки. И Майку на работе тоже, разумеется, подарков надарили для Елены. Мэрфи ездили уже в Северную Каролину к матери Майка — показывали младшую внучку.

Легко догадаться, что сначала девочка не знала по-английски: детдом был простой, обыкновенный, без преподавания ряда предметов на английском языке. Роуз-Энн помнит, что собаку Лена назвала — "сабука". Ну теперь все в порядке, это уже как у всех нормальных детей — doggy. Еще быстрей она выучила mummy, daddy и Maryma — последнее для Мэри-Энн.

Еще ее учат, полностью не научили еще, улыбаться американской белозубой улыбкой. Белозубость после многих походов к стоматологу уже проявляется, просматривается, но вместо улыбки получаются пока что только зубы, которые Helena старательно и любезно оголяет. Когда она почувствует себя в полной безопасности, когда осознает кожей мощь и грозность государства как машины подавления всего, что может ей угрожать, и поверит, что доброжелательность окружающих таки точно сильна и активна, — тогда, видимо, она сумеет расслабиться и сделать улыбку безмятежной, автоматической и легкой, как у всех там.

Ну что еще? Она любит бегать, а раньше бегать не умела, нога совсем не гнулась. Но приходящий врач ее готовит к операции, растягивает эту укороченную мышцу разными массажами. Еще он придумал привязать ей ногу к педали — и вот она уже катается на трехколесном.

Скоро операция. Во что станет?

— Нам-то какая разница? Страховка же у нас…

(Я смутно припоминаю давнишнюю "Пионерскую правду" с трогательными историями про то, как несчастные капиталистические дети прилетали в СССР на бесплатное лечение, от которого дома они разорялись…)

Роуз-Энн рассказывает мне обычные семейные истории про маленьких детей:

— Когда Helena впервые пустили в бассейн, она страшно боялась, — а через пару дней плавала как ни в чем ни бывало. И теперь даже нырять не боится.

Она любит пиццу, курятину, ветчину. Ну и хлеб с маслом по старой памяти тоже.

— Она легко привыкла к новой жизни?

— Как сказать… У нее были истерики, она разбрасывала вещи, плевалась, лезла драться…

Что это было с ней? Может, инстинктивный женский консерватизм? Детская привычка к астраханскому быту, отрыв от которого казался ей опасностью? Может, дай ей тогда возможность вернуться в Россию — и она б без колебаний?.. Боюсь, этого уже не узнать никогда.

— А потом прошло все. Кончились истерики. Сейчас она хорошая девочка.

— Am I a good girl, mom? — переспрашивает Helena, прерывая наш разговор каждые пять минут, придумывая дела и вопросы: похоже, ей просто хочется потрогать Роуз-Энн, во всех книжках про воспитание ведь объясняется, что без частых доброжелательных прикосновений дети тупеют.

Роуз-Энн, когда привыкла ко мне, стала рассказывать и про деликатные подробности:

— Ей поначалу нужны были памперсы. Она не умела пользоваться зубной щеткой… Она брала игрушки, которых ей тут надарили, и без конца ходила и спрашивала: "Helena's? Helena's? Это правда мое?" Похоже, у нее в прошлой жизни не было ничего своего… И про ботинки она тоже так спрашивала.

Я не знаю, какое у меня сделалось лицо, но Роуз-Энн, увидев его, принялась меня утешать:

— Если в приюте двести детей, то действительно ничего тебе не принадлежит… Может, они там просто донашивали друг за другом туфли, и получалось, что своего ничего нет?

Я между тем с особенным чувством думал о наших русских депутатах: ну пусть бы тихо катались на казенных автомобилях и бесконечно, призыв за призывом, приватизировали казенные квартиры, от этого их, видимо, невозможно отучить. Но для чего ж, думал я в том приличном американском доме, для чего ж лезут народные избранники грязными лапами мучить сирот? И придумывать законы, чтоб не отдавать несчастных детей безобидным богобоязненным американцам в родные дети? Это им даром не пройдет. Черти в аду будут за это рвать членов Думы и Совета Федерации на части крючьями и топить в котлах с кипящей смолой…

Я говорю с бывшей землячкой. На русские вопросы девочка уже не реагирует…

— Helena, do you like books? — спрашиваю ее.

— Yeah, — отвечает она с нерусским уже, с нетатарским акцентом.