Москва за океаном

- Еще бы! - еще горше вздыхаю я. Мою командировку в тогдашний Париж делало невозможным препятствие пострашней "железного занавеса": я ходил в четвертый класс... Сегодня мы, толстые, старые и лысые, можем убиваться в бесплодных попытках вообразить, каким был революционный Париж для молодых по ту сторону "занавеса". Как с убийственной точностью от нашего с вами имени заметил Жванецкий, никогда я не буду в Париже молодым.

- Помню Рыжего Дэни, - нет, что это я - рыжим был вовсе не он, а Руди. А Дэни - его фамилия была Конн-Бендит, как же, помню... Это были потрясающие ребята... - Он тает от сладких воспоминаний, глаза туманятся и влажнеют. Я с легкостью, со снайперской резкостью представляю себе парижских бунтующих студенток из первой волны сексуальной революции, шестьдесят восьмой же год, и как они рвали друг у друга из рук романтического брата по разуму, который воспоет их счастливый подвиг на всю Америку, а значит, и на весь мир. Они непременно ему отдавались со всей революционной страстностью перед лицом всего мира. Это вам, знаете, не в Свердловске где-нибудь тупо отлупить студентов, чтоб потом ментовскому полковнику дали выговор...

- Те дни в Нантере... У нас было чувство, что мы свергнем то правительство. Танки на улицах... Де Голль... Рабочие поднимались...

Постаревший мечтатель мне говорит еще какие-то красивые слова насчет пролетариата. И полно же еще таких, кто приписывает чернорабочим какие-то изящные устремления. Нет, никогда эти наивные иностранные люди не носили унылых спецовок, не таскали на голове тупых пластмассовых касок, не получали талоны на бутылку бесплатного молока в день - за вредность. Безумцы, безумцы... Я представил себе советскую власть в Париже и содрогнулся от ужаса. В восемь вечера все уже закрыто, как будто это уральский райцентр, на place Pigale пусто, проституток увезли перековываться, то есть катать тачки на досрочном пуске туннеля под Ла-Маншем... На улицах вместо картинок с бесстыжими тощими девчонками - портреты старых пердунов и идиотские лозунги: миру - мир, сэру - сыр и так далее. Нотр-Дам взорван, на его месте вырыт вонючий публичный бассейн "Париж". Я молчал... Он считал с моего лица нечто-то такое, что вынудило его оправдываться:

- Нет, нет, я не коммунист. Я называл себя тогда... социалистом. А не принадлежал ни к какой партии.

- А голосуешь за кого?

- За демократов. Правда, никого не выбрали из тех, за кого я голосовал, кроме Клинтона, но это исключение.

- Тогда, в Париже, ты чувствовал, что это лучшее время в твоей жизни?

- Я всегда в каждый момент чувствую, что у меня лучшее время в жизни. За исключением моего первого брака.

С тем браком была интересная история. Приехал он однажды с войны, да и записался вольнослушателем в Кембридже. Ни с каким колледжем официально он не связывался, из революционных побуждений. Он полагал, что обязан протестовать против официальной системы образования - нахватался на парижских баррикадах... То есть что у нас с ним вообще может быть общего в опыте? Казалось бы? А вот что: мы страдали от зверств социализма! Дэниел это называет, правда, изящно: культурный шок. Там, в Кембридже, он познакомился со студенткой из Польши, а после на ней и женился. Конечно, в Польше они не жили, все ж нормальные люди, но тестя же приходилось навещать. Он был польский профессор.

- Представь себе! - пытается мне рассказать страшилку бывший военный корреспондент. - Тесть, бедный, заплатил деньги авансом и ждал три года, чтоб получить автомобиль "фиат" - ну, такой, station-wagon! Да и автомобиль не очень хороший, и мне показался немного неудобным...

Знаем мы этот польский "фиат". Обыкновенный "жигуль", а station-wagоn это универсал, вылитый наш "ВАЗ-2102", какой был когда-то у писателя Аксенова.

- Да не только машины - все было трудно достать. И вдобавок денег не было! - рассказывает дальше Дэниел. Что вы говорите!

А с польской женой потом был развод - ведь пропасть и культурный шок. Представляете, приезжает цивилизованный западный человек - вы уже к этому ближе, чем при Советах, так что поймете - с войны, с работы, а дома "холодная война" и буквально варшавский договор; условия, конечно, невыносимые.

В какой-то момент он перестал ездить на войну; это по-человечески вещь очень понятная, если из этого военного цикла вовремя не выскочить, так случится замыкание и не сможешь ездить никуда, кроме войны, а когда ее нигде не будет, придется употреблять наркотики, подобно Шерлоку Холмсу в дни простоя.

Имеет право у тихой речки отдохнуть

Но от военных репортажей к тихим мирным текстам он отступал постепенно через скандальные разоблачения.

- Я хотел чувствовать, что в жизни что-то меняется оттого, что я пишу, повторяет он ранее уже сказанное и продолжает: - Я написал пару историй, после которых люди попали в тюрьму. Это были журналистские расследования - по случаям мошенничества. Я работал тогда на Philadelphia magazinе, в ранние семидесятые. Это был самый отважный и агрессивный журнал...

- Был?