Москва закулисная-2 : Тайны. Мистика. Любовь

А было такое — сказала Сереже, что не готова сниматься в сцене, когда у меня отнимают сына (речь идет о картине «Помни имя свое». — М.Р.), и я не могла это представить. И тогда я нашла сторожа в концлагере, где мы снимали, и он мне открыл какой-то барак, где были свалены горы детских башмачков. И всю ночь (плачет)… всю ночь я рассматривала детскую обувь: стоптанную, с запекшейся кровью, новенькую. Башмачки из всех стран. Я старалась угадать, кому принадлежали ботиночки — мальчику, девочке, сколько им было лет и сколько они пробыли в концлагере до своей гибели… Наутро, когда я услышала по мегафону: «В барак, на съемку», я сказала: «Сегодня я могу сниматься, я сыграю, как у меня отнимали сына»…

— А куда в таком случае вы ездили наблюдать английскую королеву?

— Вот здесь, когда я все о ней прочла, включилась мое воображение, моя интуиция. Я все время искала субъективную правду и хотела понять: а как бы я вела себя в этой ситуации? Я искала общее в наших судьбах. У нее было горькое детство (Тауэр, казнь матери), у меня — тоже невеселое, хотя казни матери я не видела. Я нашла много смыканий. Я так много захотела сказать людям…

Она была великая королева, но глубоко несчастная женщина. И вот пока я не почувствовала ее боли (почти плачет), я не могла играть и репетировать. Андрей Попов говорил: «Людмила, с тобой нельзя репетировать. Вечером спектакль. Надо беречь силы, как бережет их Зельдин. А ты так подлинно существуешь, что и я вынужден затрачиваться, а ведь мне вечером на сцену выходить».

— А у вас остаются силы?

— А как же, а как же. Я не знаю только, где я их достаю. Я утром встаю, пока раскачаюсь, пока сделаю свою гимнастику. Я же в балетной школе до пятнадцати лет училась, у меня хореографический станок: сначала так, потом на приседаниях (больше всего потрясает нога, которая под прямым углом резко взлетает к голове). Двадцать минут мне хватает, чтобы я стала мокрой, затем душ, не горячий, прохладный. Выпила кофе — и побежала. Вот мое утро.

— Вы можете себе представить, как чувствует себя журналист, которому вы говорите: «Но о белых пятнах в жизни я говорить не буду»?

— Но вы тоже должны меня понять. Если бы это была исповедь… (А я пишу исповедь о моих взаимоотношениях с партнерами, о том, что я вижу, как бывает больно.) При том, что люди меня считают счастливой. (Быстро, почти без пауз.) А я и есть счастливая — у меня замечательный муж, сыночек хороший, у меня были прекрасные мама и папа… Но дело в том, что я не люблю исповедальных интервью. Это все равно, как я ненавижу женщин, которые рассказывают о своей близости с мужчинами. Я презираю их. У меня есть мой кусок галактики. На земле мне будет полагаться всего полтора метра. А там (палец вверх) у меня никто не отнимает кусок моей галактики. И вот ей (переходит на шепот) я буду шептать и говорить про себя. Потому я пишу, ни для кого, и никому не отдам, и сожгу рукопись в конце концов.

— Но ведь исповедь предполагает раскаяние в грехе. А они, как и у каждого человека, есть и у вас.

— Да, как у каждого. Нет греха перед мужем, но столько цинизма кругом, что мне не поверят. Но я гордая и не могла допустить, чтобы за его спиной смеялись. Я помню, как наш артист Сошальский однажды сказал: «Ты не изменяешь своему Сереже. Тебе некого будет вспомнить перед смертью». — «Почему? Я буду Сережу вспоминать». Он махнул рукой и пошел. Моя вспышка, я закричала на мужа — это грех. Но мое достоинство заключается в том, как он говорит, что я тут же прошу прощения.

— Ваша профессия, вернее, ее природа — греховна. Артисты наблюдают друг друга из кулис, ревниво следят друг за другом. Это такое рождает в их душах…

— Когда мне было одиннадцать лет, я прибежала к маме зареванная: «У Тани новое платье, а я хожу вся штопаная-перештопаная». Вот тогда (качает головой) моя мамочка впервые в жизни ударила меня по щеке, вот так. (Удар рукой наотмашь рассекает воздух. Слезы.) «Ты не радовалась, что ей купили новое платье, ты (резкое ударение на „ты“). Ты плачешь, значит, ты дрянь».

— И с тех пор вы ни разу не испытали подобного чувства к коллегам?

— Если вы напишете, как я скажу, — «нет» — циники не поверят. Я не понимаю, что такое белая или черная зависть. Я могу сказать (с восторгом): «Как она сыграла эту сцену!» Я буду смотреть ее семь, десять раз, чтобы понять, «как». Восемнадцать раз я сидела возле дирижера и смотрела, как играет Доброжанская. Сейчас почему-то никто из молодых не ходит смотреть старших коллег.

Иногда мне говорили: «Это не твоя роль. Тебе дали несчастную женщину в спектакле „Орфей спускается в ад“, а ты такая благополучная». Значит, если я кажусь благополучной, это счастье. Слава Богу, что они так думают. И поэтому я хочу, чтобы во мне осталось то, что я не хочу отдать людям. Ведь в жизни каждого человека, и в моей тоже, есть не только радость.

Я не хочу вам рассказывать, как я билась головой о водосточную трубу и рыдала.

— Вас предали?