Мост

Войдя в комнату, он выключил свет и с твердым намерением уснуть растянулся на кровати. Но взбудораженный мозг отгонял сон, словно человек надоедливую муху. Темнота довлела над ним, и ему начало казаться, что по углам комнаты стоят какие-то страшные бесформенные существа и внимательно разглядывают его. Еди не на шутку перепугался и, резко вскочив с кровати, зажег свет. Никого в комнате не было. «Ну и нервы у меня…» — подумал Еди и грустно улыбнулся, намереваясь выключить свет. И тут он почувствовал, что даже при свете кто-то пристально смотрит на него. Он это чувствовал затылком. «Кто бы это мог быть? Может быть, я схожу с ума?!» — тревожно мелькало у него в голове, и он, пересилив себя, резко повернулся назад. Опять же он никого не увидел. Только портрет отца висел на противоположной стороне. Еди подошел к стене, снял портрет. Отец с портрета смотрел на него чуть грустными глазами и словно сочувствовал ему. Еди расцеловал изображение отца, прижал его к груди: «Отец!.. Ты так мне нужен сейчас, почему ты оставил меня, почему? Потерпел бы еще хотя бы годков пять-десять, и я не мучался бы как сейчас… Твоего сына окрестили бездельником, конокрадом… Разве не обидно это?! Ты ведь знал меня как никто другой, скажи, разве похож я на конокрада?! Посоветуй, как мне теперь быть, подскажи!» — Еди неотрывно вглядывался в портрет, словно тот мог заговорить. «Молчишь… Думаешь, что у меня есть братья и они помогут мне?! Да, папа, у меня есть братья, и хорошие братья. Они ни в чем не отказывают мне, и кормят, и одевают. Но разве хлебом единым жив человек?! Они не понимают мою душу, не понимают… Ты бы понял, ты ведь всегда меня понимал. А теперь кому мне излить душу, перед кем обнажить свое сердце?! Чары, Бяшим, даже Дилбер, помнишь дочку Хораз-ага, она теперь мне не чужая, — это я могу сказать только тебе, — укоряют меня тем, что я бросил учебу. Может быть в сущности они и правы, теперь многие рвутся на учебу. Многие, но не все, и я один из них. Помнишь, ты как-то спросил меня, чем я собираюсь заниматься после школы, помнишь?! Тогда я тебе ответил так, я до сих пор помню это дословно: «Баба-сейис уйдет на пенсию, и я возьму заботу о Карлаваче на себя». А ты в ответ улыбнулся мне и погладил по голове. Ты ведь этим одобрил мое решение, не так ли? Но Баба-сейис на пенсию не ушел, к тому же его жена Тогтагюль, как назло, сломала ногу, и мне предложили стать дояром. Но я не мог им стать, я любил и люблю коней и только их… И я тогда принял для себя решение поехать на учебу, лишь бы не стать дояром. Когда я тебе сообщил о своем выборе, ты, помнишь, долго молчал, прежде чем ответить мне. Может быть, тебе тогда вспомнились мои братья Союн, Назар и Алты, которые так же уехали в город учиться, но так и не вернулись… Может быть, ты боялся, что я могу разделить горькую судьбу своих братьев? Но я-то ведь знал, что ты мечтаешь дать хоть одному из сыновей высшее образование. Уезжая на учебу, может быть, я не только убегал от молочной фермы, но и желал исполнить твою тайную мечту?! Может быть… А провожая меня в город, ты сказал: «Запомни, сынок, стать ученым, может быть, и нелегко, но быть Человеком ох как трудно. Трудись, не избегай трудностей, которых в жизни предостаточно, найди свое место в жизни, и ты станешь Человеком». Ты знаешь, я поступил в вуз, проучился там два месяца, но… Отец, ты — единственный человек в жизни, который был бы в состоянии понять меня: учеба не по мне. Сижу на лекции, а вижу Карлавача, смотрю на книгу, а на страницах вижу только его. Ну как я после этого мог продолжать учиться. Я бы, конечно, смог бы и закончить учебу, но нашел бы тем самым свое место в жизни, как ты говорил?! Теперь я вот стал, как говорят, бездельником и конокрадом. Не хочу обелять себя, не смогу перед тобой кривить душой, но я и в самом деле бездельничаю поневоле. Я не могу работать ни на ферме, ни в строительной бригаде… Мне нужен Карлавач, не могу я без него, ты понимаешь меня, отец, не могу… Как мне быть, что мне делать?!

Много вопросов задал Еди своему отцу, но так и не получил ответа.

* * *

Баба-сейис был из породы тех людей, которые терпели своего собеседника в зависимости от настроения. А настроение его, как погода весной, менялось резко и часто.

Еди знал Баба-сейиса и, отправляясь к нему, был готов к самому худшему. «Старый он человек, нужно выдержать все его прихоти, и только тогда, может быть, он покажет мне старинную конскую сбрую…»

Баба-сейис встретил вопреки ожиданиям Еди очень даже приветливо, пригласил его на второй ярус тахты, что случалось с ним чрезвычайно редко. «Начало хорошее, может быть, и в дальнейшем мне повезет», — обрадовался Еди, словно уже успел подружиться с Баба-сейисом.

Баба-сейис, усадив гостя, налил ему чая, выцедив из самого донышка чайника.

«Чай из самого донышка чайника — для друга», — вспомнил Еди поговорку, истолковывая эту примету в свою пользу. Он совершенно теперь успокоился.

— Баба-ага, я пришел к вам просить прощения за тот случай, — начал Еди бодро.