Мост. Боль. Дверь

Одна из сестер выкатила каталку в коридор. Петров увидел две головы в белых пилотках с красными крестиками, две поднятые лазоревые руки и шевелящиеся пальцы — это Таня и Лида пожелали ему чего-то хорошего.

— Я спать буду, — сказал Петров чуть капризно.

— Спи, — согласились операционные сестры.

— А узко. Руки сваливаются. И холодно.

— Сунь руки-то под резинку трусов. Мария, прикрой его простыней.

«Почему Анна-то не пришла? — думал Петров. — Аркашка пришел, даже Ольдегерда, а дочка почему-то не пришла. А может, она права. Зачем они вообще все пришли?..» Потом его как-то щемливо обидело, что не пришла Зина.

Он представил ее в роскошном сине-зеленом платье с черными плавающими тенями. И она наклонилась над ним. В ее глазах зеленели рассвет и нежность.

— Оглянись, — шепнула она.

Он оглянулся.

Они стояли и улыбались ему, лучезарные древние боги, прекрасные, как все древние боги земли.

— Мифотворящая красота, — сказал Петров. — Да, товарищи, старые боги реконструктивны, не более того. Они могут лишь то, что уже сделали. Но красота — это красота. Она может все.

Петров открыл глаза. Увидел над собой тяжелые серо-зеленые плечи Дранкина и его прикрытое маской лицо.

— Еще до? — спросил Петров.

— Уже после, — сказал Дранкин сквозь маску.

Петров открыл глаза. Его легонько, но настойчиво трясли за плечо. Над ним стоял Дранкин, обычный, каждодневный, в белой шапочке и белом халате.

— Александр Иванович, вы меня слышите? — спросил он.

Петров кивнул и попытался сесть.

— Лежите, лежите, — торопливо сказал кто-то, наверное Лидочка. Голосок был испуганный и торжественный. Но Дранкин еще выше поднял свои брови, его веснушчатое лицо засмеялось.

— А что, пусть сядет. — Он взял Петрова за плечи и помог сесть.

Петров оглядел себя. От лопатки к грудине, прикрывая сосок, белела наклеенная полоска марли. Сбоку из-под ребер торчала резиновая дренажная трубка, она сбегала куда-то под кровать — Петров посмотрел — в обычную банку из-под компота. Кровать была далеко отодвинута от стены — стул влезал.

— Покашляйте, — велел Дранкин. — Покашляйте.

Петров кашлянул. Это оказалось делом нелегким и болезненным, кашель получился пустым и слабым, как шепот, но Дранкин его похвалил и попросил покашлять еще.

К задней спинке кровати было привязано что-то наподобие узкой веревочной лестницы с деревянными перекладинами. Дранкин вложил ему перекладину в руки.

— Держитесь. Когда захотите лечь, перебирайте руками, как слезаете. Когда захотите сесть — как влезаете. А ну-ка… Ну, ну, подтягивайтесь. Удобно?

Петров кивнул.

— А сейчас слушайте меня внимательно, — сказал Дранкин. — Мы отрезали ваше легкое целиком. Оно никуда не годилось…

Петров рассеивал по сторонам радужные улыбки — как ему показалось, подходящие случаю. А слева от кровати стоял бирюзовый ангел с большими глазами, сестра Лидочка, такая кроткая, почти бесполая. «Ну притвора, — подумал Петров. — Ну лицедейка. И почему Аркашка таких девчонок не замечает. Называет их „мовешками“, дурак. А у него-то — все чем-то намазанные, как бутерброды с маргарином. Шведок ему подавай. Шведка тоже хорошая, как русалка». Петров попробовал в своем мерцающем парообразном мозгу спроецировать шведскую невесту Ольдегерду. Она прорисовалась белой, уходящей в море. Она шла и длинными пальцами бороздила воду, руки у нее были большие и очень женственные. Они распростерлись по горизонту, а лицо ее детское слилось с солнцем.

— Поправляйтесь, Александр Иванович. — Дранкин поднялся, шевельнул плечами, как бы встряхиваясь, и пошел от больного к больному.

Петров сидел и улыбался эйфорической улыбкой размороженного судака. Процедурная сестра Галя, принесшая штатив с капельницей, сказала:

— Петров, не нужно такой активности. Ложитесь. Мечтайте о прекрасном. Вы потеряли много крови. Лишние движения вам не полезны.

Лидочка дала ему попить киселя.

Голосистый пришел его навестить.

— Много не пей. Тебе один стакан чаю положено в сутки. — Голос его, подобный шороху, был весел, словно ветер катал по полу комочек бумаги. — Древний мудрец сказал, что все люди герои. Они знают, что впереди их ждет смерть, но все равно живут себе весело, не унывают. И ты живи весело.

Петров кивал. Говорить ему не хотелось. Он уходил в щемящую зыбкую дрему, и только появление Лидочки пробуждало его. Сначала он видел раздельно лазоревый и белый цвета, как небо, свитое в клубки. Он тряс головой — из клубящихся субстанций возникала тревожная Лидочка. Поправляла на нем одеяло, заставляла его глотать таблетки. Подносила к его рту шланг с кислородом, пахнущий апельсинами и легкими Лидочкиными духами.

В холле уже выключили телевизор. Он говорил долго о событиях в мире, о бело-пестрой породе коров, об МГД-генераторах и люминофорах.

Надвигалась ночь.

Петров уснул.

У его кровати сидела Софья. На одеяле лежала ее рука, ногти с перламутровым маникюром казались жестяными.

Петров вдруг увидел себя на лугу летом, в трусах с лампасами и больничном халате. С неба летели белые курицы с красными гребешками. Громкое хлопанье крыльев было как хохот.

Петров проснулся.