Мост четырех ветров

Полено в камине громко трещит. Вздрогнув, рыжий вскакивает, старательно отводя глаза от лежащего, сгребает со стола бумаги и высохшее письмо, засовывает их обратно под куртку и, не взяв плащ, идет к двери. Едва перешагнув порог, он падает и бьется в судорогах, не видя, как стремительная тень прыгает с ветки в комнату через распахнутое окно. Того, как его бесцеремонно обшаривают длинные цепкие пальцы с острыми когтями, он тем более уже не чувствует. Голубые глаза на молниеносно бледнеющем лице так же бессмысленно и безнадежно смотрят вверх, как и глаза оставшегося в комнате первого. А в воздухе медленно плывет последний шлейф запаха: мед, палые листья, мох и драконья кровь.

* * *

Очаг горит именно так, как надо: ровное тепло идет во все стороны, не опаляя, а согревая до самых костей промерзшее тело. Я разворачиваю крылья, подставляя их потоку горячего воздуха, поворачиваюсь то одной, то другой стороной. Потом, согревшись окончательно, просто перекатываюсь на живот, сворачиваясь клубком в складках огромного пледа из мягкой козьей шерсти. Пустой кубок из-под вина стоит рядом, от него резко и дурманно пахнет. Рука с ухоженными ноготками рассеянно чешет меня за ухом.

— Зачем? — лениво интересуюсь я, когда блаженство тепла, хмеля и ласки проникает в каждый уголок тела. — Герцога — понятно, а поэта — зачем? Он вам верил. Яд выпил, думая, что это как раз противоядие… Не жалко?

Вторая рука бросает последнюю бумагу в очаг, где уже догорает мятый комок. На низеньком лакированном столике лежит только письмо первого.

— Жалко. И того, и другого. Я же их крестная. Но свою дочь я жалею больше, малыш. Один разбил бы ей сердце, второй едва не украл корону. Если выбирать между наивным дурачком и умным негодяем, то лучше и не выбирать вовсе.

— И что теперь? Отдадите ей письмо?

— Посмотрим, по кому она будет больше тосковать. Уж лучше пусть плачет по этому бедному мальчику, чем по своему паршивцу-кузену. А весной приедет посольство, мою девочку ждут при императорском дворе. Все уже сговорено…

— Ваше величество…

— Что, малыш?

— А можно мне «Золотого листа»? Там, в охотничьем домике, я так и не попробовал…

— Можно, малыш… Прямо сейчас?

Оглянувшись на пустой кубок, я облизываюсь и решаю не жадничать. Не все людские привычки стоит перенимать.

— Завтра… Спать хочу…

— Спи, — соглашается мягкий голос, и руки подвигают мне под морду плед именно так, как я люблю. Сон приходит мягким ласковым теплом, разливающимся по всему телу: от ушей до самых кончиков крыльев и хвоста. А потом все крутится, проваливается, и я парю в бездонном синем небе, пахнущем солнцем, счастьем, руками королевы и «Золотым листом»…

Свет луны в твоих глазах

Плыл в теплом вечернем воздухе вкусный запах от жаровни, на которой вертел шампуры с крупными кусками ягнятины босоногий мальчишка, одетый только в потрепанные штаны. Рядом, на другой жаровне, шипели на плоских сковородах куски курицы, кипел в медной кастрюльке острый перцовый соус, доходя до готовности и заставляя морщиться от наворачивающихся слез тех, кто оказался слишком близко. Стучали о деревянные столы донышки кувшинов и глиняных стаканов, звенела медь, переходя из рук в руки и падая на стол, всплесками поднимался и опадал шум голосов, смеха, окликов. Харуза гуляла. В полнолуние харчевни всегда полнее обычного: лунный свет поможет добрести до дома даже тому, кто изрядно нагрузился дешевым фарсийским, дорогим суранским или крепчайшим, независимо от ценности лозы, арубийским. Желтое чинское, алое рушское, светло-зеленое ханумайское — в харчевнях Харузы подают вино со всех концов шахства, а шахство раскинулось на весь континент, от моря до моря, и встретить здесь, в столице, тоже можно кого угодно.

Этого, в темно-зеленом плаще, Фархад заметил сразу. Среди завсегдатаев недорогой харчевни юноша выделялся, как дорогой перстень, случайно попавший среди дешевых побрякушек рыночного разносчика: статью, легкой походкой, жестом ухоженной руки, откинувшей капюшон длинного просторного плаща. Правда, почти сразу парнишка накинул его снова, но Фархад успел заметить и блестящую прядь, выбившуюся из искусно заплетенных волос, и тонкий изящный профиль, и то, как неловко пришелец прячет кошелек, положив перед хозяином харчевни вызывающе блеснувшую желтым монету. Кто же показывает золото в таких местах? Да, на поясе кинжал, но издалека видно, что красавчик не из тех, кто переплавляет звон стали в звон золота, как изволил выразиться ир-Джайши в поэме «О мечах и розах». Проще говоря, он отнюдь не из тех, кто может защитить себя сам. И если на улице не ждет охрана…

Хозяин харчевни покачал головой, неуловимо быстро сгребая золото, сказал что-то — и юноша вскинул голову, дернул плечом, стиснул ладонями ворот плаща, кутаясь в него, словно повеяло холодом, а потом опустил голову и шагнул от стойки, даже не взглянув на харчевника. Побрел к выходу, глядя под ноги. Лучше бы смотрел по сторонам — туда, где из угла его провожали взгляды тройки оборванцев, уже час сидящих за одним-единственным кувшином.