Мост к людям

Я был свидетелем многих смертей. Солдаты, боявшиеся пуль, умирали, теряя человеческое достоинство; бойцы, которые при жизни осознавали важность своего предназначения, умирали, презирая смерть.

Смолич умер как мастер, для которого важна не жизнь сама по себе, а то, что он, живя, сделал: в последнюю минуту он думал только о судьбе сделанного.

Вовек не забыть мне той ночи. В десять вечера мы переговаривались через забор, Юрий Корнеевич рассказал веселый анекдот, и мы беззаботно посмеялись. А в час ночи зазвонил телефон: «Скорее… плохо…» — услышал я, и не только не узнал его голоса, но даже подумал: «Кто-то глупо шутит». И вдруг вспомнил, что Юрий Корнеевич во всем доме один, быстро оделся и побежал к нему.

Когда я нагнулся над кроватью, его лицо показалось мне лишь слегка побледневшим, но голос и в самом деле словно бы принадлежал не ему.

— Спрячьте ключи, — произнес он тихо, но четко и показал глазами на свой рабочий стол: — Там рукописи.

В наше время собрание сочинений большинства писателей можно легко уместить в пять, а то и в четыре тома. К тем, кто пишет романы чаще, чем раз в пять-шесть лет, мы относимся даже со снисходительным предубеждением: писать много по нашим нынешним понятиям означает писать плохо. Между тем известно, что Бальзак написал сто томов, а произведения Толстого хотя и умещаются в такое же число, но объем каждого тома его полного собрания сочинений, даже в несколько раз больше, чем у Бальзака. И неудивительно: если писать ежедневно всего лишь одну страничку, то за год наберется триста шестьдесят пять страниц, а это уже роман. Сколько же можно создать томов, если судьба улыбнется и писатель будет работать на протяжении почти шестидесяти лет, как посчастливилось поработать Юрию Корнеевичу!

Смолич работал ежедневно: он был профессионалом — слово, которое мы порой стыдимся употреблять, когда говорим о писателе. Юрий Корнеевич не полагался на настроение, не ждал, пока на него с недосягаемых высот снизойдет вдохновение. Умывшись и позавтракав, он садился за стол. Если не писалось, отвечал на письма; если в романе что-то «заклинивало» и требовалось время для обдумывания, заносил что-то в записную книжку, чтобы не забылось. Если же совсем ничего не мог делать, значит, заболел и должен обратиться к врачу. А при отсутствии такого несчастья всегда что-то писал, и желанная страница или даже несколько страниц каждый день появлялись.

Вот почему его полное собрание сочинений невозможно будет уложить не только в пять или шесть томов, а даже и в двадцать.

Как-то, будучи уже семидесятилетним, он зашел ко мне среди дня и еще на пороге стал извиняться: мол, пришел без предупреждения да еще в рабочее время — наверное, помешал работать…

— А я сейчас не работаю, — успокоил я его. — Недавно сдал новую книгу в издательство.

— Ну и что? — удивился Юрий Корнеевич.

— Да послали на рецензию. Вот я и жду, что скажут…

Он вынул из заднего кармана картонный футлярчик для медицинской пипетки, в котором прятал сигарету, чтобы жена случайно не обнаружила, и закурил.

— Понимаю, на душе неспокойно… Но успокоение — только в работе, — усмехнулся он.

— Так-то оно так… — попробовал я оправдаться.

— Никогда не ждите решения судьбы готовой рукописи. Написанное — уже не ваше: вы сделали все, что от вас зависело, и отдали. Для меня день окончания одной книги является днем начала работы над новой.

И это была не пустая фраза, а речь профессионала.

Он всегда был большим тружеником, неутомимым подвижником, и это отличало его от большинства из нас и превращало в прекрасный и поучительный пример. Рукопись — в этом был смысл его жизни. Рукопись — таким было и последнее его слово перед тем, как отойти в вечность.

1979

Перевод К. Григорьева.

НЕУЕМНЫЙ ПАВЕЛ

В молодости не думаешь о том, что настанет время, когда придется вспоминать, поэтому-то и обращаешься легкомысленно с реликвиями. Спохватываешься, к сожалению, слишком поздно, когда многое уже безвозвратно потеряно, а память далеко не все способна восстановить… Вот и у меня — из писем, полученных от друзей на протяжении многих лет, сохранились лишь некоторые, да и те относятся к последнему времени, когда и я вступил в пору понимания неоценимого значения реликвий…

Письма от П. Г. Антокольского не исключение. От переписки, длившейся почти сорок пять лет, сбереглась только малая часть, а из писем военной поры только письмо и открытка.

Это единственное письмо военного времени мне очень дорого. В нем Павел Григорьевич с болью сообщает о том, что написал Васе Севрину, сообщившему ему о гибели Вовы Антокольского, но ответа не получил, — видимо, и его постигла участь Вовы… Пишет Павел Григорьевич и о завязавшейся дружбе между Фадеевым и Первомайским, которая его очень радует. А заканчивается письмо так: