Мост короля Людовика Святого. Мартовские иды. День восьмой

Ille mi par esso deo videtur,
Ille, si fas est, superare divos,
Qui sedene adversus identideni te
Spectat et audit
Duke ridentem…

Кажется мне тот богоравным или —

Коль сказать не грех — божества счастливей,
Кто сидит с тобой, постоянно может
Видеть и слышать
Сладостный твой смех…
Это слова Катулла, написанные в более счастливые для него времена. У меня есть подозрение, что сейчас он несчастнейший из смертных. Он запечатлел свои солнечный полдень в песне; я сейчас тоже переживаю свой полдень, и поэт разжег для меня его сияние.

XXXIX. Записка Клодии — Марку Антонию

(В конце октября)

Сегодня был блестящий дворцовый прием. Перед нашествием иноземки пали древнейшие камни Римской стены: Сервилия, Фульвия Мансон, Семпрония Метелла.

Ваше отсутствие было замечено. Ее величество удостоило вас несколькими милостивыми словами, но я ее уже знаю и знаю эти слегка поджатые губы.

Скажите моей дорогой Несравненной (Кифериде), что царица о ней справлялась. Она сказала, что диктатор говорил о ней, Несравненной, с большим восторгом.

После вашего ухода Нил вышел из берегов от плохо сдерживаемого гнева. Она проворчала мне, что в Египте есть такая поговорка: «Все раны хвастуна — у него на спине». Я стала возражать, и меня провели в будуар, где угостили пирожными. Я рассказала о вашей храбрости при Фарсале; о доблести в битве с Аристобулом. Не сомневаюсь, что вы были не менее отважны и в Испании, но подробностей я не знала, поэтому изобрела сногсшибательный подвиг, который вы будто бы совершили возле Кордовы. Теперь он вошел в историю. А царица резко, чересчур резко, переменила тему разговора.

(27 октября)

Все готово.

Египет, несомненно, ваш, если вы поступите точно так, как я скажу. И тогда, когда я скажу. Все зависит от этого «тогда».

Приезжайте на прием пораньше и поменьше обращайте на нее внимания.

Хозяин крепости, без сомнения, отправится домой рано — с женой и теткой.

Я приеду поздно. И скажу, что вы хотите показать ей высочайший пример отваги, доселе невиданный в Риме, а потом стану ее уговаривать — ни за что, ни за что! — на это не соглашаться. Но разве это не так, разве это не будет высочайшим примером отваги, когда-либо виданным в Риме?

Однако не забудьте своего обещания. Не смейте в нее влюбляться. Если я увижу хоть малейший признак этого, я откажусь вам помогать и расторгну наше пари.

Разорвите эту записку, а лучше верните ее своему посланцу, чтобы я могла ее уничтожить.

XL. Госпожа Юлия Марция — Луцию Мамилию Туррину на остров Капри

(28 октября)

С какой радостью, дорогой мальчик, я узнала, прочтя твое письмо, что могу тебе писать. И даже могу тебя навестить. Разреши мне приехать сразу после Нового года. Все мои мысли теперь заняты церемониями (в честь Доброй Богини); потом мне надо вернуться на ферму, привести в порядок счета за год и приглядеть за Сатурналиями в нашей горной деревне. А после этого я двинусь на юг — и с какой радостью!

Ты пишешь, что у тебя хватает времени на чтение длинных писем, а у меня его в избытке, чтобы такие письма писать. Но это письмо, надеюсь, не будет длинным; я просто хотела подтвердить получение твоей весточки и рассказать о вчерашнем вечере, что тебе, по-моему, будет интересно. Ты уверяешь, будто у тебя есть источники, которые сообщают о событиях, происходящих в Риме, поэтому я ограничусь описанием того, что я наблюдала сама и о чем ты вряд ли узнаешь от других.

Вчера был прием, на котором царица Египта открыла свой дворец для римлян. Тебе, несомненно, расскажут о роскоши обстановки, прудах, представлениях, играх, сутолоке, угощении и музыке.

Я обрела нового друга там, где меньше всего ожидала его найти. У царицы, может быть, и есть причины добиваться моего расположения, но, надеюсь, меня нелегко обмануть, и, по-моему, наш интерес друг к другу не был притворным — мы ведь такие разные: этот контраст при малейшем недоверии может породить презрение и насмешку, а при малейшей доброжелательности — необыкновенно приятную дружбу.