Мост над черной бездной

Вернувшись домой, Элли уходила в студию. Оказалось, что она не балерина, а художница в хорошей форме. Элли писала только небо: облака, тучи, закаты, рассветы, радуги, громы и молнии, птичьи стаи, солнце, луну, звезды. По мнению Седова, она здорово наловчилась в своей теме, ему нравилось.

– Небо – это самое красивое на земле, – говорила она.

Кроме собственных работ на стенах ее мастерской висели репродукции с небесами – от рафаэлевской Мадонны, нисходящей с небес, до работ современных авторов, которые Паша видел впервые. Небеса утром, небеса в обед, небеса на закате.

Интересно, что почти всегда небо на картинах Элли выглядело так, как оно выглядит, если стать посреди широкого поля и закинуть голову.

– Ты рисуешь лежа?

– Вопрос дурацкий, но искренний, – рассмеялась Элли. – Я рисую стоя, просто поднимаю голову. Ты знаешь, что люди редко поднимают голову? А это очень полезно для шеи и не позволяет образовываться второму подбородку.

Картины Элли неплохо продавались. Она замечала по этому поводу:

– Гонорары откладываю себе на пенсию.

Кроме рисования Элли была занята чтением. Она любила дамские романы и классику.

В свои занятия Элли элегантно вкрапляла небольшие кофе-брейки. Без кофе, разумеется, а с коктейлем или, если день был прохладным, с крепким алкоголем. Благодаря этим коктейль-брейкам она поддерживала настроение и расслабляла мозг. Пашка с удовольствием разделял с ней такие минуты.

Природа одарила Элли еще одной милостью, кроме долгой молодости: пьянство ее не уродовало, она становилась просто забавной – звонко хохотала, любила весь мир. Для себя Паша заметил, что у пьяненькой Элли смешно краснели уши, и она об этом не знала.

К вечеру Седов со своей дамой выезжали в город на ужин, но на этот раз уже на такси, и оставались в Курортном до поздней ночи. Вечерами отставной сыщик выполнял свою ежедневную самоубийственную алконорму – он пил проклятую водку, надеясь, что она поможет ему заснуть и не проснуться. Элли позволяла ему это, считая, что пьянство просто Пашкина слабость, ничего больше. Объяснять ей, что она сильно ошибается, Седов не собирался. Он знал, что еще пара дней – и ему придется вернуться к Яне, так к чему откровения?

2

Время в доме Элли (если не иметь в виду саму Элли) не проводилось, а убивалось – при полном изобилии возможностей и тотальном отсутствии фантазии.

Сначала наивный Павел Петрович, которому в юности много чего хотелось, но мало чего моглось по причине небогатой жизни, спрашивал у жарящихся на солнце изо дня в день девиц и смотревших телевизор юнцов: почему они сидят дома, когда можно заниматься разными интересными вещами – от парапланеризма и до кайтсерфинга? Почему они не путешествуют этим летом? Почему не играют в волейбол? Не едут на фестиваль рок-музыки?…

Молодежь пожимала плечами.

– Зачем? – удивлялся Захар. – Нам и тут хорошо! Куда-то ехать, что-то делать?… – Это было произнесено с утрированным выражением ужаса. – Зачем?!

– Ой, ну лень, – отвечала Ульяна, разглядывая ногти, что могла делать часами. – Ты знаешь, как это муторно – ездить куда-то! Моя мать меня все по заграницам таскала… Вот честно, Париж – это такая тоска! В магазинах то же, что и в Москве.

– Что ты такой занудный? – говорила Пашке в ответ на его «почему» Наташа. – Тебе не понять, как это – всю жизнь не знать ни в чем отказа!

В то же время мажоры изнывали от скуки. Это было что-то вроде эпидемии.

– Как-то скучно сегодня играют, – замечал кто-нибудь из Захаровых друзей, наблюдая за ходом футбольного матча.

– Ага, скучно, – поддерживал его другой.

«Скучно!» – доносился уже от бассейна девичий голосок. Это слово эхом неслось из комнаты в комнату, через двор, возвращалось назад в просторные комнаты…

Устав жалеть о чужих нереализованных возможностях, Павел Петрович цитировал Гоголя:

– Скучно на этом свете, господа!

3

Так как Элли подолгу бывала занята, Пашка развлекался по собственному сценарию: читал, загорал с девушками и смотрел футбол с пацанами. Это происходило в хорошие дни, а бывали еще и плохие – это когда братья и сестры, взбесившись от безделья, ругались между собой матом, будто биндюжники и уличные торговки, а то и развязывали гражданскую войну.

Валяясь у бассейна с девушками, погруженный в книгу, Седов пропускал разговоры о тряпках и сериалах мимо ушей, но часто, будучи единственным мужчиной поблизости, оказывался втянутым в споры девчонок о парнях.

– Павел, – обращался к нему кто-нибудь нежным голосом, – вот девчонки говорят, что мне надо бросить Димку, потому что он переспал с Машкой, а я его люблю.

– Не бросай, – отвечал он, продолжая читать.

– Но он же опять изменит!

– Тогда бросай.

– Но я его люблю!

– Тогда не бросай.

Остальные девицы закатывались смехом.

– Тебе жалко мне посоветовать что-то? – обижалась спрашивающая.

– Нет, но если ты спрашиваешь, бросать ли тебе изменившего парня, то, значит, можешь и пережить измену. То есть самоуважения у тебя ноль. А раз так – тебе годится любой вариант.

Как ни странно, его новым подружкам такая манера общения нравилась.