Мост шпионов. Реальная история Джеймса Донована

Вскоре я обнаружил, что простудился. У меня ныла спина, и похоже было, что начинается плеврит. Когда приехал Боб, мы установили, что температуры у меня нет, и он обещал привезти мне мазь для втираний. Мы оба считали нежелательным, чтобы я обращался к американскому гражданскому врачу. Мы попытались представить себе сурового немецкого бюргера (потихоньку проклиная его), который построил этот дом, а теперь, видимо, греется на солнышке где-нибудь на пляже в Аргентине.

До прихода Боба я вышел пройтись и обнаружил неподалеку старый католический костел. Как раз шла восьмичасовая месса. В тускло освещенном костеле было немного людей. Вероятно, многим помешало прийти ненастье. Я заметил, что среди прихожан почти не было молодежи. Больше всего было женщин. У нескольких присутствовавших на службе стариков на рукавах имелись черные повязки – вероятно, в память о сыновьях, погибших на фронтах второй мировой войны. В древнем костеле было почти так же холодно, как и в моей спальне.

После вкусного завтрака, поданного нам молчаливой прислугой-немкой, Боб показал мне на карте города единственные оставшиеся открытыми проходы через берлинскую стену.

Когда мы ехали на западноберлинскую станцию эстакадной железной дороги, где я купил билет в оба конца (на счастье, как я сказал Бобу), была сильная метель. Я поднялся по лестнице и сел в первый же вагон. Поздно ночью я описал все подробности своей поездки в моем официальном донесении в Вашингтон.

Каждый раз, возвращаясь вечером из Восточного Берлина, я шел в бар «Голден-сити» и набирал не числившийся в справочнике номер телефона, после чего в бар являлся Боб. Тем временем я успевал набросать краткую сводку за день. Он вез меня домой, сразу же отсылал сводку в Вашингтон, а после ужина приводил ко мне стенографистку, которой я диктовал подробное донесение. Все последующие «ежедневные записи» представляют собой выдержки из таких донесений. Остальные подробности взяты из моих дневников.

Около 11 часов 15 минут я вошел в здание станции «Зоопарк» эстакадной железной дороги и сел в поезд, который через двадцать минут доставил меня на Фридрихштрассе. Поезд проследовал над «стеной», которую охранял большой отряд полицейских. Все они были вооружены карабинами и пистолетами или холодным оружием, висевшим у них на ремне.

Дойдя до Унтер-ден-Линден, я ужаснулся. Некогда красивейший из бульваров мира являл собой картину полной разрухи. Несколько одиноких прохожих с трудом пробирались сквозь снег. Мне вспомнилось лето 1936 года, когда я жил в гостинице на этой оживленной улице во время Олимпийских игр. В тот период Германия находилась на подъеме, лелея ложное представление, будто она вновь стала мировой державой. Лишь немногие из тех, кто тогда прогуливался по Унтер-ден-Линден, могли предвидеть, что великолепные сооружения превратятся в руины.

Скоро я разыскал советское посольство, но сидевший в приемной служащий после проверки документов сообщил мне на чистейшем английском языке, что я должен пройти в следующую дверь, в консульство, где и состоится моя встреча. Я прошел туда, позвонил и открыл массивную дверь.

– Здравствуйте, – приветствовала меня с улыбкой молодая женщина. – Я дочь Рудольфа Абеля. Это моя мать, г-жа Абель, и мой кузен, г-н Дривс.

Я пожал им всем руки, но ничего не сказал. «Дочери» было лет тридцать пять; она бегло говорила по-английски и казалась очень проницательной. Я принял ее за славянку. «Г-же Абель» на вид было около шестидесяти, и она выглядела типичной домашней хозяйкой. «Кузен Дривс» не проронил ни слова. Это был худой, суровый на вид человек, лет пятидесяти пяти. Он все время сжимал и разжимал свои могучие кулачищи, и я мысленно отнес его к типу «Отто-вешателя». Он, вероятно, был из восточногерманской полиции.

После нескольких минут молчания, когда я закуривал сигарету, г-жа Абель вдруг встала и подошла ко мне.

– Как там мой бедный муж Рудольф? – воскликнула она на ломаном английском языке.

Когда я ответил «хорошо», она разразилась рыданиями, которые длились несколько минут. Дочь все время гладила ее по спине, а кузен принес ей стакан воды. Я сидел неподвижно.

– Почему последнее письмо моего отца было написано на необычной бумаге? – внезапно спросила дочь. – И почему на его письме, да и на вашем был проставлен вашингтонский штемпель?

Помедлив, я ответил:

– Письмо было отправлено из Вашингтона, с тем чтобы оно не прошло через мою адвокатскую контору, я хотел предотвратить всякую возможность огласки. Что касается вашего отца, то я написал ему о своей поездке в Берлин, но по моей просьбе это письмо не было отправлено обычным путем. Ему прочли его в кабинете начальника исправительной тюрьмы в Атланте. Это было сделано во избежание появления всяких слухов среди других заключенных, и его ответ был послан в Вашингтон для отправки почтой.

Дочь как будто была удовлетворена моим ответом.

– Вы что же, можете произвести этот обмен? – спросила жена, снова как бы повторяя заученную реплику из иностранного фильма.

– Хоть сегодня, – ответил я, – если все мы будем действовать разумно и добросовестно.