Мост в бесконечность. Повесть о Федоре Афанасьеве

— Как бы не натворил беды, — встревоженно сказал Свирский, когда остались вдвоем.

Вице-губернатор ответил сухо и двусмысленно:

— Рассчитываю на его опытность…

Покинув городскую управу, Виктор Францевич в задумчивости остановился на площади. Город притих, забастовка развеяла фабричные дымы — небо первозданно чистое. Жителей не видно, будто все поголовно на Талке. У ворот предприятий — пикеты, чтоб в корпуса не проникли штрейкбрехеры. Винные лавки, пивные и трактиры по требованию депутатов закрыты. Что ж, и эта мера весьма разумна… Во-первых, рабочие не тратятся на выпивку, сохраняют деньги на продолжение забастовки, а во-вторых, трезвые не позволяют себе бесчинств и насилия… Где-то за углом дробно застучали копытами казачьи кони. Промаршировал взвод солдат с винтовками у плеча. Возвращаться к себе не хотелось, и Свирский направился к старому приятелю, члену городской управы Сергею Ефремовичу Бубнову.

Попал к утреннему чаю. Семейство восседало за круглым столом, уютно пошумливал серебряный самовар. Вишневое варенье без косточек, редиска, яйца всмятку, желтое масло с каплями холодной воды, свежие булки.

— Что же оно такое дальше будет? — обиженно спрашивал Сергей Ефремович. — Ярмарка на посу, товар не приготовлен… Управляющий Гарелина ходил к депутатам, унижался, просил человек сорок всего на один день. Плакался — товар замочен, пропадет. Представляете, отказали! Сторожам позволили работать, кочегарам, чтоб котлы не взорвались, а более никому. Александр Иваныч, дескать, из Москвы приезжать не хочет, разговаривать с нами не желает, а мы, кричат, товар ему спасай!

— Бог с ним, с товаром, — поморщился Свирский, — Предвижу еще большие беспорядки. Нынче ночью сделают облаву на агитаторов, а завтра начнут разгонять на Талке…

Андрей Бубнов, приехавший на студенческие каникулы и уже деятельно помогавший Афанасьеву выпускать листовки, рассеянно слушал, просматривая «Русское слово». Газетенка в гневе дошла до неслыханной дерзости, открыто обвиняя власти в потачках рабочим: «Губернатор должен бы, кажется, знать, что всякие сходбища и собрания, противные общественной тишине и спокойствию, безусловно запрещены… На деле же оказывается, что тысячная толпа признается и губернатором, и старшим фабричным инспектором… Вот до чего мы дожили! Доколе же, господи! Неужели же эти господа не будут привлечены к ответственности за превышение и противозаконное бездействие власти…»

— Взгляните-ка, Виктор Францевич, — Андрей протянул газету, — вас касается. Требуют судить.

— Пустое, — Свирский покрутил головой. Шеи у фабричного инспектора вообще не было, голова упиралась в туловище, подбородок и щеки наплывали на жесткий ворот мундира. — Промышленники жалуются на меня, обвиняя в симпатии к рабочим, а забастовщики подозревают в сговоре с фабрикантами. Теперь и пресса визжит… Но все это пустяки.

— А что же, по-вашему, не пустяки?

— А то не пустяки, молодой человек, что по горячности своей вы испортили стачку, свернув ее на бесплодный путь политиканства. Ставлю сто против одного, что забастовка обречена…

— Позвольте, кто это «вы»? — Андрей недоуменно поднял брови, посмотрев при этом в настороженные глаза папаши.

— Я не лично вас имел в виду, — буркнул Свирский я захрустел редиской.

— Денек опять ведренный, — сказал старший Бубнов, разряжая паузу. — Многие забастовщики по деревням разошлись — сенокос…

— Погодка отменная, — подтвердил Андрей, — Пойду погуляю. До свидания, Виктор Францевич.

По дороге в Боголюбскую слободу Андрей размышлял: случайно инспектор ввернул относительно политиканства или же во время одного из своих визитов на Талку увидел его в роли оратора? Когда это было? Да, на прошлой неделе… Афанасьев попросил выступить, и он без грима, не переодевшись, произнес речь о политической свободе. И вот пожалуйста: Свирскому об этом, кажется, известно. Впрочем, доносить не станет… Примирять — мастак, но до предательства вряд ли опустится. Опять же любопытно: про облаву проболтался или умышленно сказал? Как бы там ни было, надобно скорее предупредить Отца…

Алексей Калашников, хозяин конспиративной квартиры на 3-й Варгинской, когда сказал ему о грядущей свободе, всполошился:

— Правда, что ль?

— В том-то и дело — правда! Почти из первых рук узнал.

— Ах ты господи! — Калашников бросился к двери, постоял на пороге и обессиленно опустился на приступок у печи. — Ты вот что, парень, ступай по лесной дороге на Кохму. Ежели не встренутся, он с Балашовым там, далее скамейки не ходи… Посиди часок и вертайся. А я буду тут. Может, другой тропкой пойдут, дождусь…

Федор Афанасьевич последнее время опять занедужил, жизнь в палатке доняла — ломило кости, забивал кашель.

Вчера сказал Балашову, что хочет показать, где хранится партийный архив.

— Мало ли что стрясется…

— Ерунда, Отец, ничего с тобой не случится сто лет, — бодрясь, ответил Семен, но с Фрунзе они тревожно переглянулись: резон в том был, чтобы пойти к тайнику, плох Афанасьевич.