Мост в бесконечность. Повесть о Федоре Афанасьеве

Бродяге, может, и приятно. Но Федор, послонявшись по улицам шумного города, быстро убедился: здешняя жизнь не для него. Текстильного производства нет, коренное ремесло не пригодилось. А в порту, под грохот якорных ценей, пароходные гудки, стук и скрежет металла, под палящим солпцем, безжалостным к уроженцу севера, истаяла последняя надежда зацепиться в благодатном краю. Работать грузчиком не смог: артель отринула.

— Куды тебе, бедолаге хилому, — прощаясь, незлобно сказал артельный, кривоногий мужик из казанских крючников. — Которые свычные — и то зенки на лоб вылазят. Порвешь становую жилу, окочуришься…

Все было: теплое море, синее небо, привоз, забитый рыбой и дешевыми фруктами, не было только удачи. Оказался на распутье, без лишнего гроша. Уж как не хотелось возвращаться в язвищенскую нищету, но приходилось: выбора не существовало. И вдруг весточка от Егора, высланного в Иваново-Вознесенск. Приезжай, писал, город заштатный, но фабрик много; хозяин берет всяких, даже неблагонадежных…

Бурылин — господин приятной наружности, ухоженный, в меру кормленный, чуть свет появился возле фабричных ворот. Любил Дмитрий Геннадьевич наблюдать, как стекаются людишки под его начало. И новеньких на работу любил принимать самолично.

Ломая шапку, приблизился первый из тех, кто хотел бы получить работу. Мужичишка был неказист, испуган, от волнения лоб его покрылся липкой испариной.

— Не оставь, благодетель, милостью, — робко сказал и поклонился. — Куды бы к месту определил…

— Воговать умеешь? — улыбнулся Бурылип.

— Что ты, что ты, господь с тобой! — Мужичишка часто-часто перекрестился. — Не умею и уметь не хочу…

— Не-е, газбойничек. — Дмитрий Геннадьевич весело помотал головой. — Мне таких не надобно. Мне подходят ушлые, нговогистые…

К Бурылину метнулась растрепанная фигура, рубаха — заплатка на заплатке, опорки на босу ногу, под глазами синяк. Дурашливо вытянувшись, оборванец по-военному отдал честь:

— Я умею воровать, Дмитрий Геннадьевич! Из тюрьмы вышел…

— Идя в сушилку… Да гляди, на воговстве больше не попадайся, а то опять в тюгму сопговажу.

Бурылин воззрился на опухшего мужика в ряднинном фартуке:

— Ткач?

— Прядильщик.

— Кто выгнал?

— Аляксандра Иваныч… Водочкой зашибся.

— Сколько Гагелин платил?

— Дак, обнаковенно — двенадцать рублей.

— Иди, габотай, десять гублей положу…

Невысокою бородатого человека в очках Дмитрий Геннадьевич заприметил давно: стоит в сторонке, одет опрятно и тонко улыбается, наблюдая за происходящим. И не просится. Оробел, что ли? Поманив пальцем, Бурылин спросил:

— Ну, а ты чего топчешься? Я ведь не век буду тут тогчать, забот много. Наняться хочешь?

— Хочу, — Афанасьев медленно подошел к фабриканту.

— Сдается, не нашенский. — Бурылин в упор разглядывал Федора. — Откуда пгипожаловал?

— Питерский. Ткач…

— Ага! Понятно.

— Показать паспорт? — вяло спросил Афанасьев, предполагая, что вот сейчас-то, заглянув в паспорт, Бурылин и даст от ворот поворот.

Но Дмитрий Геннадьевич, поморщившись, отмахнулся:

— Я не жандагм, меня твой паспогт не волнует. Ступай в контогу… Только помни, у меня в пгавилах записано: нанявшийся в габоту должен быть вегным, послушным и почтительным к хозяину и его семье…

«А фабрикант-то, кажись, либерал, — все еще не веря в легкую удачу, думал Афанасьев. — Обычно-то от судимых за политику, как черт от ладана».

Между прочим, Дмитрия Геннадьевича в либерализме подозревал и жандармский ротмистр. В городской управе подошел и эдак ехидно: «Слыхать, пристанище даете неблагонадежным лицам! Странно. Владелец фабрики и вдруг — потачки смутьянам. В либералы метите?»

— Какой уж там либегализм, с суконным-то гылом… В общественных теогиях не газбигаюсь. Пустяками заниматься недосуг. А пгивечаю, потому что подмоченные да погченые дешевле обходятся…

Жандарм не поверил фабриканту, а напрасно. Дмитрий Геннадьевич правду сказал: дело не в жалости и либерализме, просто соблюдал свой интерес; на каждом работнике экономил по два-три рубля в месяц. Конкуренты одолевают… Три фабрики на плечах — прядильная, ткацкая, ситцевая. Серьезная ноша. Другой раз тяжко делается, плюнул бы на все да завился куда глаза глядят. Одна отрада в жизни — семья, дети. Ну, еще монеты старинные: хорошую коллекцию удалось собрать. И картины душу согревают; отменных прикупил художников, уйму денег всадил, а не жалко: украшение бытия. Особняк построил — музей. В Египте скупал мумии, у керженских раскольников — древние книги; китайский фарфор, рукописи Флобера. Экспонаты, сделавшие бы честь любому евронейскому собранию…

Была суббота; договорившись с мастером, что к работе приступит в понедельник, Федор вернулся домой — квартировал временно у брата. Притих Егор в ссылке, душою поник. Два года прожив в Иванове, не завязал прочных знакомств, не знал даже, есть ли на фабриках революционные кружки.

— Как же так умудрился? — сердито спросил Федор.

— Под надзором полиции не шибко-то развернешься, — оправдываясь, сказал Егор, обиженно кривя губы.