Мост в бесконечность. Повесть о Фёдоре Афанасьеве

— Упустим момент, прощенья не будет! — кипятился Чернушкин Миша. — Товарищей продадим!

— Это кто же тебе товарищ? — хмуро вопрошал Иван Анциферов. — Да на них креста нету, пропили все!

— Воруют, сукины дети, простодырых ребят совращают, в омут тащат! — поддержал старшего брата Кузьма.

— Да чтоб я за это отребье голову подставлял — ни в жизнь!

— Погодите, ребятки, — увещевал Афанасьев. — Есть такая хитромудрая наука — диалектика. Понять ее трудно, мозги свихнешь, но главное, кажись, в свое время я ухватил… У каждой монеты две стороны. Бывает плохое оборачивается хорошим. По отдельности взять, уволенные — пустые мужики… А кучкой — рабочий класс. Целый отряд рабочего класса, семь десятков человек. Можем ли бросить людей в беде?

Может, долго еще спорили бы, но совсем неожиданно дело с забастовкой подтолкнул Степан Анциферов. После той неудачной беседы на Ваганьковском кладбище Степан не то чтобы сторонился Афанасьева, но как бы не замечал. А тут, встретившись на фабричном дворе, таинственно поманил за собой.

— Слыхал, затеваете волынку? — Глаза у Степана колючие, насмешливые. — Верно, что ли?

Федор мысленно выругался: «Кто-то из братьев проболтался. Надобно будет всыпать, так и провалить могут…»

— Зачем тебе знать, чего затеваем? У тебя ведь башка по-своему варит, сам с усам…

— Ладно, не время старое поминать, — вспыхнул Степан. — Не станут наши волынить из-за тех, уволенных! Не с того танца пряжу сучишь.

— Может, поучишь, с какого надо? — с некоторой долей пренебрежения усмехнулся Федор.

— Поучу. — Анциферов уверенно кивнул. — Я вот что заметил на разбраковке… В иных кусках товару поболее, чем ткачам записано. Метка по табели значится одна, а товару в куске аршин на пять больше. И молескин, и ситец. Смекаешь?

Смекнул Афанасьев, как не смекнуть. Ежели в самом деле так, значит, хозяин обманывает ткачей, устанавливая метки в собственную пользу. Неужто на столь крутую подлость кинулся Сергей Иванович? Небывалая вещь; сколько работает Афанасьев — ни в Кренгольме, ни в Петербурге, ни в Москве о таком не слыхал. Вот тебе я библиотека, вот тебе и больница, вот тебе и жалованье хорошее. Ай, Сергей Иванович! Ай, потомственный гражданин! Да за эдакий-то обман мертвые на забастовку подымутся…

— А не врешь? — Афанасьев схватил Степана за отворот зипуна. — Ничего не путаешь?

— Сам мерил. — Анциферов легонько оттолкнул Федора. — Говорю, стало быть, знаю.

— Много ли кусков на складе?

— Не считал. Штук триста, может, полтыщн.

— Надобно каждый неремерить, — твердо произнес Федор.

— Тю-ю, с глузду мужик спрыгнул! — Степан покрутил пальцем у виска. — За неделю не управлюсь.

— Ивана возьми, Кузьму. Сможешь?

Степан охотно согласился:

— Ночью, когда начальства никого… Дружка бы еще твоего, длиннорукого. Жилистый, чертяка. Таскал бы штуки, а мы аршинили…

«И про Кобелева знает, — вконец рассердился Афанасьев. — Никаких секретов братья не держат! Погодите, рыжие, всыплю по первое число… Ладно, Степан в нашу сторону качнулся, а ежели бы в полицию!»

— Про Фильку нечего вспоминать, — буркнул недовольно, — уже на другой фабрике. Втроем за ночь управитесь?

— Спробуем.

— К братовьям нынче не ходи, — приказал Афанасьев. — От беды подалее… Я скажу, придут прямо в корпус. Когда назначим?

— Часов в десять пускай. Дверь изнутри открою…

Отыскав братьев, Федор пригласил в кухню чайком побаловаться. После ужина в кухне пустынно, можно без опаски обсуждать всякие дела. Иван заварил свежего, дал упариться. Кузьма нарезал ситного, щипчиками наколол рафинаду. Афанасьев насупленно помалкивал. Лишь когда Кузьма положил в рот кусочек, Федор недобро сказал:

— Тебе не сахару бы, а дерьма немножко. Чтоб знал разницу, чего можно, а чего нельзя. Кто Степану проболтался, что готовим стачку?

Братья переглянулись, Иван отставил блюдце:

— Не кори, Афанасьич, не чужой Степан, кровь родная…

— Рабочему родной, кто с ним вместе в революцию идет. А Степан ваш фордыбачит, листовки ему не нравятся…

— Пустое, Афаиасьич, ей-богу, пустое, — улыбнулся Иван. — Натура у него такая, гонор показывает…

— Все наши книжки читает, мы давали, — робко вставил Кузьма. — Очень любопытствует. Опять же завсегда спрашивает, чего в кружке балакаем…

— Та-ак. Значит, за моей спиной орудуете. — Федор отодвинул чашку. — А кто позволил? Заладили — родная кровь! А ежели к жандармам братец стукнется?

— Окстись, Афанасьич! — Иван перекрестился, чего никогда не делал. — Своими руками задушу, коли сподличает!

— Он и про излишек в кусках сказал, когда вместе о забастовке мерекали, — ввернул Кузьма.

— Что?! — Афанасьева будто громом поразило. — И об этом ведомо?

— А как же, — удовлетворенно хмыкнул Иван, — говорю — родная кровушка. Кому скажет, как не нам?

— Он еще вчерась звал на браковку, да мы самоуправничать побоялись, — сообщил Кузьма. — Заставили с тобой потолковать.