Мосты

Но что за чертовщина!.. Опять старик остался без ружья. Бегал к деревенскому цыгану, чтобы тот ему пересверлил немецкую винтовку в охотничье ружьишко. Цыган тоже был в приподнятом настроении.

- Наши идут, дядя Тоадер!

- Идут, Давид!

У цыгана все имущество: наковальня, клещи, молот, мехи, жена. И красный петух размером с индюка. День-деньской сидел у него этот петух то на одном плече, то на другом, как на насесте. Коваль кормил его теплой мамалыжкой с ладони.

- Посмотри-ка эту штуку, беш-майор! Можешь просверлить?

- Давид все может, дядюшка Тоадер.

- Ну, молодчина, молодчина, дело говоришь.

- Семь жен у меня было... но ни одну из них так не любил, как этого петуха.

- Ну ладно, ты скажи: сегодня просверлишь, нет? Или только петухом и будешь заниматься все лето?

- За кого вы меня принимаете, Тоадер?

- Ты мне скажи: да или нет?

- Нет... Нечем сверлить, дядюшка.

- Прозвали тебя в селе простоквашей, простоквашей и останешься! взвился дедушка.

С петухом на плече Давид побежал к воротам:

- Вы со мной потише! Теперь все люди - товарищи...

По моей прикидке, старик доживал свой век. Брел по улице разговаривал сам с собой. Вспомнит что-нибудь досадное, остановится посреди дороги и давай прыгать на одной ноге. Потом, чертыхаясь и фыркая, возвращался домой - верхняя челюсть до неба, нижняя - до земли. Забывал, куда собрался пойти, и вспомнить никак не мог. В подобные минуты лучше не попадаться ему под руку!

Теперь дед возвращался от цыгана, клокоча от гнева. Бранил его, проклинал. В кои-то веки попалось в руки ружье - и своими руками отнести его в примарию!.. Дед страдал не на шутку. Целую неделю толок липовую головешку, смешивая угольную пыль с порохом из военных боеприпасов.

Я не ждал от него ласки в такие мгновенья. Знал: если рябой кот взлетает на чердак по лестнице тремя прыжками, - значит, надо бежать подальше с дедушкиных глаз. Никто не чуял его гнева раньше, чем кот.

Только деду Петраке некуда было укрыться. Он сидел на завалинке и ждал кары. Сидел с виновато опущенной головой, неведомо что писал на земле своей тяжелой сучковатой палицей. Дедушка увидел брата, когда тот входил в ворота, и даже дышать перестал.

Тихо приблизился, словно боясь спугнуть птицу, которую хотел поймать. А когда подошел - хоп, схватил обеими руками за уши и дергал до тех пор, покуда гнев не прошел. Ко всему привычные уши деда Петраке даже не покраснели. А сам он улыбался добродушно, словно сделал одолжение старшему брату, позволив потрепать себя.

Никэ, мой младший братишка, который получал трепку ото всех и потому пытался всегда найти справедливость, приблизился и сказал деду:

- Теперь нельзя драть!

- Подойди-ка сюда, беш-майор.

- Нам в школе говорили!..

- Подойди-ка, Никэ... Дедушка хочет сказать тебе пару слов. Подойди, мы же теперь товарищи.

Мальчик потрогал свои уши: пожалуй, полное равенство в мире еще не наступило.

Никэ не пропускал ни одного собрания. Дома каждый день рассказывал, что в школе теперь запрещено бить учеников. И если мать вздумает схватиться за кочережку, он пойдет жаловаться в сельсовет.

- Ты веди себя лучше! - говорила мать.

- Как бы ты заработок не получил, - смеялся отец.

Слово "заработок" вошло в обиход у нас в доме вместе с девятнадцатью рублями, полученными отцом в школе за работу, которую он проводил на нашей околице с неграмотными. Из сельсовета мы получили три помещичьи лампы и оплетенную бутыль керосина.

Освещение в нашем доме было как в клубе! Отец учил сельчан выводить буквы, читать. Поначалу они отнеслись к этой затее шутя, но к нам стали наведываться учителя, инспектора. Люди поняли, что шутки плохи. Целый вечер, покрываясь испариной, высовывали языки от усердия. Но не сдавались - вымучивали буквы. На занятия приходила и мать. Она знала печатную азбуку еще с детства, даже читать по слогам умела. Но ей не верилось, что сумеет научиться и писать. Она оказалась прилежной и старательной ученицей. Особенно после того, как разделили помещичью землю и нам досталось полгектара овса и гектар уже прополотой кукурузы.

- Теперь дел по горло! - говорил дед.

Он готовил зубцы для граблей, отбивал косу, твердя, что уберет наш овес. У отца голова пухла от разных дедовых советов. Но он не поддавался, сам тоже был не из плохих косарей.

Однажды наведался к нам товарищ из района и стал уговаривать отца пойти секретарем в сельсовет. Тогда вмешался дед - очень решительно и сердито - и сразу пригрозил:

- Знай, не уберу тогда твоего овса. Пусть его зайцы слопают.

Дедовы страхи разделяла и мать. После почти двадцати пяти лет хлебопашества отцу предстояло пройти второе испытание: его опять хотели оторвать от земли.

3