Мосты

Когда похолодало и начались первые заморозки, стали молоть пшеницу, и не только на теленештской мельнице, а везде, во всем крае. Поступил приказ: молоть только темную муку. И на фронте тоже все перемалывалось.

Раненые и контуженые выходили на балкон теленештской больницы, пели печальную песню с простыми словами:

Полон боли, полон стонов,

Едет поезд, семь вагонов.

Семь вагонов раненых,

В Сталинграде раненных...

И потом ее пели уже не только солдаты. Пели ее парни на прополке, и у девушек бежали слезы из глаз. Песня была и сентиментальная и жестокая и звучала, как старинная дойна:

Голосит один из них:

- Помогите же, куда вы!

Или дайте мне отравы,

Чтобы я навек утих.

В другую пору песню запретили бы, как запретили хороводы и свадьбы. Но теперь деваться некуда: во всех церквах пели вечную память павшим под Сталинградом. Армия и чиновники были в трауре, повесили носы: пусть поют что хотят.

Посмотри на звезды, мама,

И увидишь дни мои...

Посмотри на месяц, мама,

И поймешь, что я погиб.

У стен Сталинграда погибли десятки тысяч человек. Были среди них и мирные крестьяне, привыкшие делиться своими горестями с небом и звездами, когда других собеседников не было. От них и дошла эта песня домой.

Прижилась эта песня и в Кукоаре. Пели ее при расставании те, кто уходил на фронт. Ясно понимали: их везут на погибель. Многие больше не вернутся. И лишь слабая надежда: вдруг пуля найдет кого-нибудь другого в бескрайних степях?..

На исходе 1943 года почтальон обошел семь дворов, принес слезы... Появились первые сироты и вдовы войны и у нас в Кукоаре. С каждой неделей их становилось все больше.

Пропавших без вести - засыпанных в окопах, утонувших в Черном море, сгинувших в топях крымских болот - местные власти причисляли к перебежчикам. Над ними долго висело проклятие войны и забвения...

Линию фронта постоянно "сокращали" и "выравнивали". Даже дураки понимали, что это значит - отступление.

В один прекрасный день, подобно саранче, налетели на нас нескончаемые стада. То были коровы бурой масти, совсем не знакомой нам породы. Изможденные, изголодавшиеся, они ломали загоны, перепрыгивали через ограды и пожирали сено, солому, давясь от жадности.

Подслеповатые хромые немцы, укутанные женскими платками, сидели верхом на коровах. Немцы гнали стада на запад, обшарпанные, грязные; двумя пальцами они показывали, как по ним бегают вши.

Но помочь им было нечем: три года Кукоара в глаза не видела мыла. И слово "найн" снова поворачивало немцев лицом к западу... На недолгом привале они выворачивали наизнанку белье. Вид у них был такой жалкий, что даже Иосуб Вырлан, этот дьявол, расчувствовался, пошел домой и принес на церковный двор большой бурлуй вина, три хлеба, овечью брынзу. Угостил немцев, и тут черт дернул его вспомнить о скрипке. К нему кинулся пожилой немец, затараторил что-то. Иосуб принес скрипку. Поиграл немного сам, потом скрипку взял немец. Мать честная! Солдаты перестали копошиться в своих рубахах, взялись за руки и давай танцевать.

Сбежались дети со всей околицы. Даже дедушка Тоадер подошел. Смотрел, крестился. Немцы танцевали почти нагишом.

- Война капут! - сказал пожилой немец и пощелкал по бурлую Вырлана. Пустая посудина отозвалась гулко.

Тогда Иосуб принес еще бурлуй вина. И сам виноват, вспомнил, что вырос в Теленештах, где мать служила поденщицей - прачкой у лавочника-еврея. И вдруг заговорил на ломаном еврейском... С детства не говорил, помнил ровно столько, сколько нужно было, чтобы торговцы его не обвешивали, когда осенью продавал пшеницу: плуту везде мерещатся мошенники.

Немцы онемели. Немец, наигрывавший фокстрот, скрипнул смычком и схватил Вырлана за лацкан пиджака:

- Иуде? Иуде?

Тут повскакивали со своих мест все немцы, окружили Иосуба.

- Какой еще... Иуда?

У Вырлана дрожали колени.

- Откуда Иуда? - Иосуб стал креститься, чтобы убедить немцев в своей непричастности к евреям. Но немцы не выпускали его из круга.

Хорошо, подоспел вовремя Георге Негарэ: как раз шел к дедушкиному колодцу за водой. Георге встрял в разговор. Он четыре года прожил в немецком плену и запросто изъяснялся по-немецки.

- Верно сказано: не лезь поперед батьки в пекло... Иосуб принес им вина, и он же виноват. - И накинулся на соседа: - Мотай домой! И держи язык за зубами... Благодари бога, что спасся! - Потом обратился к дедушке: - А вы что скажете, дед Тоадер?

- Что тут скажешь? Дураков не сеют и не жнут... Смотрю на тебя, Иосуб, и думаю: хорошо, что тебя, дьявола, не укокошили. Им некогда вшей вытряхивать из своих шинелей, а тебе музыки захотелось, коровья образина!

Бабушка Домника взяла свежие калачи и пошла навстречу мужчинам к церкви.

- Пальнул бы в тебя немец во имя отца... и сына, и не стало бы твоего святого духа, а был бы тебе горячий калач! - проворчал дедушка.

Тут немцы поинтересовались у Негарэ, почему в кодрах калачи пекут в форме восьмерки. Негарэ пояснил, что так у них принято плести священное тесто: в память о сорока святых...

- Зер гут! Файн!..

- Зажги и дай им по свечке, Домника!