Мосты не горят

В каком-то закутке с грязным окном мне наконец-то встретилась горничная. Другая, не Вера. Она вывела меня к выходу в сад. Тот был еще более запущен, чем дом. Я побродила по дорожкам вдоль зарослей юкки. Высохшие плети цеплялись за мою юбку. В наполовину пересохшем водоеме плавали жирные кои. Над прудиком когда-то был декоративный мостик – от него остались лишь деревянные опоры.

Между стволами мелькнула белая блузка.

— Вера! — крикнула я. — Погодите!

Горничная меня не услышала – ветер зашумел листвой. Достав из кармана записку к Лере, я устремилась за девушкой, перепрыгивая через ямки и трещины в высохшей земле. За кипарисами, некогда выстриженными, но давно потерявшими форму, обнаружился сарай с решетчатыми окнами и побитыми в них стеклышками. Я подошла ближе, заглянула в один из проемов, отпрянула – в сарае было двое: Вера и Жаба. Вера стояла у самого окна, Жаба растягивал светлое покрывало на облезлом топчане. Вера раздевалась. Мелькнуло округлое обнаженное плечо и спина с нежным пушком над ягодицами. Я поспешно отошла подальше. Притаилась за кипарисом, отходя от шока. Ай да Жаба! Нет, ну а чему я удивляюсь? Тяжело девушке в наши дни хорошее место найти. А если нашла, так заручись протекцией. Что далеко ходить. А Жанна Викторовна моя? Можно сказать, с потрохами продалась за двести евро в день.

Я вернулась к дому. У двери в сад курил Скат.

— Сеня, не могла бы я… не могли бы вы… вот… записка… к подруге. Адрес…тут, на обороте. Конверта нет.

— Попросите Веру, — терпеливо, как маленькому ребенку, сказал мне Скат.

— Не могу ее нигде найти.

Сеня бросил быстрый взгляд на кипарисовые кущи. Взял у меня листок.

— Ладно, схожу, отправлю из местного отделения.

— Спасибо, — сказала я.

Вернувшись в комнату, я проанализировала мои ощущения за день – итак, мне показалось, что все обитатели дома затаились в ожидании, и за каждым моим шагом внимательно наблюдают. Я задавала себе вопрос: чего ждет Киприянов? Или кого?

ГЛАВА 3

Четыре дня подряд я удостаивалась чести завтракать, обедать и ужинать за одним столом с суровой докторшей Эллой Ивановной. Я вела себя робко, запиналась, задавала вопросы, таращилась. Моя собеседница оказалась врачом высшей категории, а не медсестрой. Действительно, стал бы Киприянов довольствоваться младшим медицинским персоналом? Элла Ивановна смягчилась, узнав, что я простой библиотекарь, консультирую Бориса Ивановича по вопросам… литературы…да, да… и ни на какое особое место в кругу приближенных к умирающему, но еще такому желанному олигархическому телу, не претендую. Элла Ивановна много говорила, в основном жаловалась на то, что Киприянов отказывается ехать лечиться за границу. Внутри нее клокотал протест. Больше всего докторшу беспокоило угасание пациента и его скорейшая кончина. Смерть Киприянова означала отлучение Эллы Ивановны от дома, который еще неизвестно, кому достанется, и возвращение к будням обычного врача на зарплате в местном онкологическом отделении (это, если еще примут обратно).

Я боялась, что к нам присоединяться телохранители Киприянова, но хозяин дома все же соблюдал определенную иерархию. «Шестерки» почти все время проводили в пристройке у въезда на территорию. Жаба с утра появлялся в доме (я старалась не выходить в эти часы из комнаты), заходил на несколько минут к шефу в спальню и уходил с озабоченным видом. Прыгал в машину, за рулем которой был Кошак, и уезжал. Потом вечером в определенное время опять навещал Киприянова. И так каждый день.

Я читала, бродила по саду, стараясь не приближаться к сарайчику для инструментов, и старому крылу. Мне нравилось общаться с Домом. У него были секреты, но, соскучившись по общению с, он готов был мне их раскрыть. Он помнил нас еще с тех пор, когда был камнем, глиной и деревьями, от того его многоголосие иногда меня путало и утомляло.

Киприянов несколько раз справлялся о моем благополучии через Сеню. Я пыталась выяснить, когда начнется моя «работа», но Скат молчал. Только сообщил мне, что отправил письмо. На пятый день, за завтраком, он присоединился к нам в столовой. Разрешил мне на минуту включить телефон и просмотреть входящие звонки и сообщения. Там была эсэмэска от Леры: «не волнуйся. циперус твой жив. работай спокойно. ждем».

— Что такое «циперус»? — спросил Скат, жуя поданную Ларой (еще одной девушкой из прислуги) запеканку.

Он даже не удосужился скрыть то, что копался в моем телефоне и прочитал записку к Лере.

— Это.. такое растение… семейства осоковых, — сказала я. — Очень любит полив.

А еще это наш особый код. Он означает: «Я в опасности. Ничего не предпринимай. Пока справляюсь». Если бы я написала: «Не забудь про удобрения для циперуса», это означало бы, что я в беде, и Лерка принялась бы бить в набат. У нее были адреса и телефоны. Идея была Леркина. Она ею очень гордилась. Таким образом она чувствовала себя причастной… ко мне. Проблема, однако, была в том, что я не очень верила в свое спасение в случае, если моя миссия выйдет из-под контроля. А это, кажется, уже происходило.