Моцарт и Сальери

Однажды зимой тут разыгрывается следующая история. У хозяина квартиры день рождения. Десять лет назад. Или больше? Больше. Пятнадцать лет назад. Или, скорее, двадцать. Те же стены, те же хрустальные вазы, правда, нет тополиного пуха. Та же компания — богема, гений на гении. Пьянка. Кто-то притащил мальчишку, он пишет, мальчишка пишет какие-то странные повести, романы, пьесы, сценарии. Написал очень много. Мальчишка уже пьян, он вообще чуть ли не алкоголиком стал, как начал общаться с богемой театральной, киношной. Ему все кричали — гений, гений. То есть, ещё один гений среди удобрений. И вот знаменательный день, он приглашен в дом к “Солнцу”, к светилу, к великому кинорежиссёру. Мальчишка пьян в жопуа, тащит с собой кучу бумаг, своих писулек. В квартире много народу, шум, гам, крик, все пьют, все общаются, мальчишка среди них. Он пришёл босиком. У него нет носков, он страшно беден, он приехал из своего Задрипанска в большой город, снимает квартиру, живёт впроголодь, он пропился в доску, он не может найти работу, он гений, он думает так, ему так сказали. Хозяин квартиры строго указывает мальчишке на то, что он босиком и требует, чтобы мальчишка убрался вон — он пьян, от него плохо пахнет, и к тому же он собрался читать вслух какое-то своё произведение, чтобы на нём сосредоточилось внимание, а не на хозяине. У мальчишки вырвали рукопись, кинули куда-то в угол, закрыли мальчишку на кухне, потому что он рвался набить морду «Солнцу», хозяину квартиры. Он испортил скандалом праздник. Он кричал хозяину: «Ты провинциальное говно и бездарь!» Он не знал ещё тогда, что говно не обязательно должно быть провинциальным. Мальчишка разбил дверное стекло на кухне, посуду, устроил скандал, кричит, плачет и в конце концов его выталкивают на мороз. И он босиком идёт домой по ночному городу. Обмораживает себе ноги. Ну, Мересьева из него не вышло, но болел, валялся долго. Прошло потом. В угаре пьяном чего не сделаешь-то. И как-то так, знаете, странно этот вечер, знаете, его очень, очень сильно отрезвил, знаете. А? (Смеётся.)

Молчание.

ВТОРОЙ. Он был не такой уж и мальчишка. Он был взрослый парень.

ПЕРВЫЙ. Взрослый несчастный мальчишка.

ВТОРОЙ. Я думал, что ты не вспомнишь.

ПЕРВЫЙ. Итак, начали на «ты».

ВТОРОЙ. Виноват.

ПЕРВЫЙ. Интересно. Значит, ты теперь не «Солнце», а медный таз, так, что ли? Всё так же пытаешься снимать кинофильмы? Ау, какое тысячелетье на дворе? Не пора ли завязать, ведь уже всё ясно, нет?

ВТОРОЙ. Ничего не ясно.

ПЕРВЫЙ. Что это мне так волнительно сегодня? А-а, свидание с молодостью. С пьяной богемой. Я вырезал тот кусок из жизни, забыл, но вот вдруг так ясно, ясно начинаю вспоминать… Ай, что так волнительно! Будто что-то поблизости такое важное, серьезное, приятное и я это сейчас ухвачу…

ВТОРОЙ. Рукопись.

ПЕРВЫЙ. Чего?

ВТОРОЙ. Твоя рукопись. Она у меня тут. В шкафу лежит. Я её сохранил. Ты кинул её тогда под ноги всем. Я сохранил. На всякий случай. Рядом с ней ты и заволновался.

ПЕРВЫЙ (хохочет, молчит, сел, болтает ногой, рассматривает носок ботинка.) Неужели ты думаешь, что я настолько сентиментален? Хочешь сказать, от рукописи идут токи. Да? О, эти токи, волны. Был у меня один работник, невседома, он мне гнал Голландию, что его токи одолевают. Ставил вокруг кровати железные листы, листом накрывался и спал. Чтоб злые духи его не трогали по ночам. Я его выгнал быстро, как только узнал про железные листы, потому как ни в какие токи я не верю, я материалист. Никаких токов, ничего сверхъестественного нету, и удачи нету, и везения нету — ложь. Есть только ум, башка, руки, здоровье и главное — деньги, деньги, деньги и они делают всё-всё-всё. Уверяю тебя. Знаешь, сколько их через мои руки прошло? Да, и денег, и людей. Кто только не ломался. Даже скучно вспоминать. Ну так что? Сниму-ка я, всё-таки, носки. Буду как в тот раз. Хорош байду разводить. Наговорил я тебе тут сорок бочек арестантов. А всё путём, дядя. Нормальный ход поршня.

Пауза. Первый снял носки. Кинул их в угол, смеётся.

Итак, ты вызвал меня на кухню, достал вот с этого самого дивана — ай, он был новенький тогда, у тебя водились деньжата, а теперь кошка его ободрала, клопы заселились в него, фу, декорация! — вызвал меня и сказал, что в приличные дома так не ходят. Тогда тут был приличный советский дом. От того, что была стенка, от того, что в стенке стоял хрусталь — какая пошлятина, он и снова стоит, продолжает стоять, твой хрусталь.

МОЛЧАНИЕ.

Итак, ты сказал, чтобы я убирался. Что я свинья и что ты сожалеешь, что позвал меня в гости. Я не ушел и был скандал. О, «Солнце»! Как ты гневалось!

ВТОРОЙ. Не помню. Разве было такое?