Моцарт. Загадка смерти гения

Чтобы не было сомнений в понимании Чаадаевым забавности происшедшего, процитируем его сопроводительное письмо Бенкендорфу: «Прошу сказать Государю, что, писавши к царю русскому по-французски, сам того стыдился… Это… лишь новое доказательство несовершенства нашего образования».

Этими словами он все с той же чаадаевской иронией сказал им: «Бедные! Откуда же взяться у нас столь любимому вами национальному духу – у нас, пишущих, разговаривающих и даже думающих по-французски, но при этом смеющих рассуждать о ненавистной Европе? Жалкая отечественная смесь – французского с нижегородским!»

Так он произнес свой вариант монолога из пророческой комедии:

Воскреснем ли когда от чужевластья мод?
Чтоб умный, бодрый наш народ
Хотя по языку нас не считал за немцев…

На языке декабриста Лунина это называлось «дразнить медведя».

Вряд ли Бенкендорф понял салонную (и опасную) шутку. Он мог лишь пожать плечами на странное предложение находящегося под наблюдением полиции Чаадаева «реформировать образование»!

И все знаменитое «Философическое письмо» проникнуто той же чаадаевской насмешкой. Только «медведем» был уже не царь, а общество.

Потомок князя Щербатова, великого нашего историка, вряд ли мог всерьез утверждать, что у России не было истории. Впоследствии он скажет о себе: «Я любил Россию. Я любил ее всегда, но не для себя, а для нее». Но он скажет также самое прекрасное и самое вызывающее для нас: «Истина дороже родины…»

Как и юродивые, эти святые древней Руси, которые ходили нагими и совершали непотребства, чтобы обличить скрытые в мире тщеславие, гордыню и порок, так и он своим письмом, якобы отрицая нашу историю, на деле отрицал наше тщеславие и гордыню, столь греховные для истинного христианина.

И с готовностью ожидал гонений – награду истинного христианина.

Христианин, гонения… Вот и отгадка! Ибо политического писателя и философа Чаадаева не существовало – был философ христианский, глубоко религиозный человек был, как напишут в «Вехах» через семь десятилетий, «Богом упоенный Чаадаев».

«Великая мысль о слиянии философии с религией… с первой минуты, как я начал философствовать, эта мысль встала передо мной как светоч и цель моей умственной работы…» Всю жизнь таинственнейший Петр Яковлевич – и в статьях, и в дневнике, и даже в письмах – записывает прежде всего религиозные мысли. Вот всего несколько фрагментов из бесконечных его записей:

«В человеческом духе нет никакой другой истины, кроме той, которую Своей рукой вложил в него Бог, когда извлекал из небытия…»

«Надо стараться жить в присутствии Бога, и каждый раз, что бы ни совершали, мы должны думать о Его присутствии, о Нем… Христианство – реальная, космическая, материальная сила, творящая историю… Весь мир в будущем соединится в христианстве…»

«Да приидет царствие Твое» – вот молитва, которую Чаадаев будет произносить до смерти. С нею на губах он и умрет, ибо в ней и есть смысл всей мировой истории, по Чаадаеву…

И еще: Бог творит нашу историю, но при этом оставляет нам свободу воли. Эта его мысль – тема будущего «Великого инквизитора» Достоевского.

И сама красота есть напоминание о Боге – Он создал красоту, чтобы нам легче было уразуметь Его.

Признав Божественное откровение в начале мира, его участие в процессе жизни, мы можем предвидеть обязательное наступление царства Божьего как венца этого процесса.

«Всей совокупностью своих мыслей он говорит нам, что политическая жизнь народов, стремясь к временным и материальным целям, в действительности только осуществляет частично вечную нравственную идею. Он говорит нам о социальной жизни: войдите, и здесь Бог, но прибавляет: помните же, что здесь Бог, и что вы служите Ему», – так через семь десятилетий, пройдя через ужасы революции 1905 года, в восторге от постижения чаадаевской тайны писал Гершензон. И отсюда для Чаадаева, говоря словами того же Гершензона, «всякое общественное дело не менее религиозно, чем молитва верующего».

Вот почему в 1820 году Чаадаев, поняв, что царь рабов не освободит, с радостью и спокойной душой принял свою отставку. Правду написал он тогда сестре – как рад был стряхнуть с себя мишуру тщеславия, мирские грехи, «ветхого Адама»…

В его религиозности и окончательная разгадка его странных отношений с женщинами. Поняв, как легко ему соблазнять, этот страстный человек, должно быть, принял некое тайное монашество, заставил себя носить вериги воздержания.

Религиозность заставила его покинуть масонство, которое к тому времени стало просто клубом тщеславных. Она же не позволила ему участвовать в тайном обществе, ибо, познакомившись с молодыми идеалистами, он понял: высокие идеи закончатся кровью. Сама мысль о крови, о насилии была для религиозного Чаадаева чудовищной, и потому, когда свершится Испанская революция, он будет славить ее только за то, что она не была кровавой.

И не прав Гершензон – он совсем не декабрист, ставший мистиком. Он мистик, отказавшийся стать декабристом.