Мотылек

Кто-то в баре включил радио, и мы услышали речь де Голля. Все слушают этот голос, который из Лондона воодушевляет французов, в этот момент находящихся в колониях и на заморских территориях. Речь де Голля полна патетики; слушаем молча, никто не решается нарушить тишину. Совершенно неожиданно один из «бывших», очевидно набравшись коктейля, вскакивает и кричит в возбуждении:

– Братва, это потрясающе! Я понимаю английский! Я понял каждое слово, которое сказал Черчилль!

Все расхохотались, но никто не стал разубеждать его, что он по пьяни малость ошибся.

Да, мне предстоит сделать первые шаги, чтобы зарабатывать на жизнь. Судя по опыту других, это будет нелегко. Раньше такая проблема передо мной не стояла. За время с 1930 по 1942 год я совершенно потерял чувство ответственности и умение распорядиться своей судьбой. Человек, так долго находившийся в заключении, не обремененный заботами о пище, жилье, одежде, человек, которого вели, которым управляли и помыкали, человек, привыкший ничего не делать самостоятельно, лишь повиноваться любым приказам не раздумывая, человек, приученный есть и пить в установленные часы, – этот человек, оказавшись вдруг посреди большого города, должен переучиваться: ходить по тротуарам, не сталкиваясь при этом с прохожими, пересекать улицу и не быть задавленным автомобилем. Кроме того, такой человек реагирует на ситуацию самым неожиданным образом. Например, когда я сидел в баре и внимательно слушал рассказы ребят, говоривших по-французски с употреблением испанских и английских слов, мне вдруг захотелось в туалет. Вы просто не поверите, но я сначала посмотрел по сторонам, отыскивая глазами надзирателя, чтобы попросить разрешения на выход. Правда, это состояние длилось мгновение, мне стало даже смешно, когда я сообразил, в чем дело. И я сказал себе: «Папийон, если ты захочешь помочиться или еще что-то, отныне и вовеки ни у кого не спрашивай разрешения».

И в кинотеатре то же самое: когда девушка-билетерша искала место для нас, я чуть было не сказал: «Пожалуйста, не беспокойтесь, я всего лишь каторжник – стоит ли обращать на меня внимание?» А когда шли по улице от кинотеатра до бара, я несколько раз оглянулся. Гитту понял, в чем дело, и сказал:

– Что ты все время оглядываешься? Хочешь убедиться, что за тобой не идет багор? Нет здесь багров, Папи: ты их оставил там, на каторге.

На языке заключенных бытует такое выражение – «сбросить платье арестанта». Но его значение гораздо глубже, ибо тюремная одежда – это только символ: не только сбросить платье арестанта, но и освободиться от клейма, каленым железом выжженного на сердце и в душе.

В баре появился полицейский патруль – английские негры в безупречно чистой форме. Они обошли столики, требуя предъявить удостоверение личности. Когда добрались до нашей компании, сержант оглядел всех внимательно и заметил одного незнакомого – меня.

– Позвольте ваши документы, сэр.

Я достал удостоверение. Он посмотрел на меня, вернул его мне и сказал:

– Простите, я вас не знаю. Добро пожаловать в Джорджтаун.

И с этими словами ушел.

Поль Савойяр заметил:

– Эти ростбифы – замечательные парни. Из всех иностранцев кому они доверяют на сто процентов – это сбежавшим каторжникам. Если ты сумеешь доказать, что ты действительно удрал из мест заключения, английские власти немедленно отпускают тебя на свободу.

Хотя мы и поздно возвратились домой, на следующее утро ровно в семь я был у главных ворот гавани. Через полчаса подъехали Квик и однорукий. Тележка доверху заполнена свежими овощами. Имеются и яйца, и цыплята. Они одни. Я поинтересовался, где же земляк, который хотел научить их торговле. Квик ответил:

– Он нам вчера показал, уже достаточно. Теперь нам никто не нужен.

– Далеко ездили за продуктами?

– Да. Больше двух с половиной часов езды. Отправились в три и вот только вернулись.

Привычно, как если бы он прожил здесь уже лет двадцать, Квик достал горячий чай и лепешки. Сидим на тротуаре рядом с тележкой, пьем и едим, поджидая покупателей.

– Ты думаешь, они придут, твои вчерашние американцы?

– Надеюсь, но если не придут, продадим другим.

– А цена? Как ты ее установил?

– О цене не договаривались. Сделаем так: я их спрошу: «Сколько даете?»

– Но ты же не говоришь по-английски.

– Верно, но я умею объясняться на пальцах. Проще простого. А слов я знаю достаточно, чтобы продать и купить.

– Да, но мне для начала хотелось бы посмотреть, как это у тебя получится.

Ждать пришлось недолго. Подкатила большая машина наподобие джипа, из которой вышли шофер, старшина и два матроса. Старшина залез в тележку и все пощупал: салат, баклажаны и прочее. Осмотрев каждую корзину, потыкал пальцем цыплят.

– Сколько за все?

И торговля началась.

Американец говорит в нос, и я не понимаю ни слова. Квик лопочет по-китайски вперемешку с французским. Увидев, что они никак не могут договориться, я отозвал Квика в сторону.

– Сколько ты израсходовал?

Он порылся в карманах и достал семнадцать долларов.

– Сто восемьдесят три доллара.

– Сколько он тебе дает?

– Кажется, двести десять. Но это мало.