Мова

Окна комнаты, в которой я сплю, выходят на тот самый серо-черный обелиск. Ночью хорошо видно, как унылые фигуры возлагают к месту, где когда-то горел «вечный огонь», бумажные «Мерседесы», как разбрасывают по углам площади «эзотерические доллары», приобретенные в «лавке мертвых»[9]. Как сжигают пучки душистых палочек на стихийных алтарях предков, которыми, как могилами, испещрена теперь вся площадка вокруг обелиска. Это обычно происходит в полной тишине. Китайцы, которые поддерживают чистоту у алтарей или колдуют с помощью «вещей мертвых», не здороваются с другими людьми, которые пришли за тем же. Иногда сюда приводят одетых в красные балахоны шаманов, которые долго бубнят над подношениями или гадают на кубиках и узелках. Переход под площадью всегда заставлен свечами, а его стены обклеены фотографиями улыбающихся с того света китайцев. Трепещущий свет свечей гуляет по лицам людей, которых давно нет на этом свете, и надо иметь железные нервы, чтобы по своей воле спуститься туда. Сейчас этот переход (да и вся площадь) больше напоминает храм мертвых, чем монумент какой-то «победы», про которую уже все давно забыли.

Время от времени, наблюдая за тем, как выглядящая вполне современно девушка сомнамбулически перемещается по площади, расставляя в «правильных местах» свои передачи умершим родственникам, я улыбаюсь. Неужели это не смешно? Такие прагматичные в торговле, китайцы становятся наивными, когда речь идет о вопросах бытия и небытия.

Они верят, что у умерших может быть «здоровье» и «благополучие». Они тешат себя надеждой, что после смерти душа продолжает ездить на «Мерседесах» и жрать утку по-пекински. И что ей, умершей душе, есть какое-то дело до того, как чтут ее память те, кто остался в мире живых. Хотя очевидно, что никакой жизни после смерти нет, как нет ни рая, ни ада. Никчемное существование нашей души оканчивается вместе со смертью физического тела.

А порой — задолго до смерти. Хотя, кто бы мне объяснил, почему иногда, выглядывая из окна или переходя площадь Мертвых, я не могу избавиться от ощущения, что над ней витают сонмы невидимых, но от этого не менее реальных душ.

Барыга

Из-за того, что бизнес у меня небольшой, я не могу позволить себе жилье в роскошных домах-небоскребах с окнами на всю стену, с огромными net-визорами и панорамными видами на наш прекрасный город. Я живу в скромной старой квартирке, которая осталась мне от родителей. Квартира — в приземистом доме в историческом центре Минска, внутри первой кольцевой. Рядом — магазин «Детский Мир» и улица Колоса, названная в честь хлеборобов Северо-Западных территорий, собирающих колосья, из которых изготавливают хлеб.

Дом мой построен по древней технологии, из больших бетонных панелей. Он очень надежный в отличие от многих новомодных домов. Только в нескольких местах панели потрескались и обсыпались. А так — стоит и, как мне кажется, будет стоять еще тысячелетиями: армированный бетон, что с ним может случиться? У меня однушка, в ней, кроме старинной чугунной ванны, есть еще кухня, а в ней — настоящая газовая плита, на которой я время от времени с удовольствием себе готовлю.

Такие дома называют «хрущевками» — потому что они все небольшого размера, 4–5 этажей, и с близлежащих деревьев на балконы в мае-июне слетается много хрущей. Из точно таких же панелей построены и девятиэтажные дома в Зеленом Луге, но они «хрущевками» не называются, потому что хрущи до девятого этажа долететь не могут.

На площадке между вторым и третьим этажами меня встречает мой «сосед через стенку», Сан Саныч, он же — дядя Саша. Он курит сигарету из табака в цветнике, который сам оборудовал на площадке. Здесь в наличии имеется картина Шишкина «Утро в сосновом лесу», два старых кресла, на которых Сан Саныч собственноручно сменил обивку, стол, на котором стоит пепельница, а также множество разнообразных растений, которые необходимо все время поливать. Увидев меня, он улыбается, пожелтевшие от табака усы, которые вызывают сложную ассоциацию с упомянутыми выше колосьями, ползут вверх, и в них тонет его нос картошкой.

— О! Сосед! — басит он и звучно чешет грудь под линялой тельняшкой.

Если попробовать описать Сан Саныча на современном языке, ничего не получится. Потому что в мире брендов, net-визора и рекламных типов просто не осталось таких живых персонажей, как он. Он толст, но не той коммерчески привлекательной полнотой, какой полны герои роликов пельменей «Равиолики» или вареников «Сибирское чудо». Он — человек компанейский, но не той компанейщиной, которую мы видим в промо водки «Русский стандарт». Он добр, но, опять же, его доброта не похожа на доброту пива «Арсенального». Он любит потрындеть, но его трындеж не похож на трындеж фирменного «мужика-соседа» из рекламы «Велком» «Все говорят».

Я пытаюсь сделать шаг вверх по лестнице, к себе на третий этаж, но он, конечно же, останавливает меня.