Мозаичная ловушка

События последующих месяцев состоялись по одной простой причине: Эд затмил для Саманты весь свет. Он был не просто одним во всем мире, он и был этим миром. Он был воздухом, которым она дышала, он был ее неизменно пульсирующим и кричащим счастьем, он был смыслом и целью ее существования, он был той сферой, внутри которой она и существовала. Теперь все прочие мужчины – в том числе и те, которые раньше вызывали у нее восторг и благоговейное уважение, – казались ей одномерными, анимационными, ненастоящими да и вообще убогими карикатурами. Все чаще ей стали являться мысли о самопожерт–вовании, возложении собственной никчемной жизни на алтарь жизни Эда. Саманте безумно хотелось служить и угождать ему, раствориться в нем, стать для него настолько необходимой, чтобы он не мог обходиться без нее. Ей хотелось быть его покорной прислужницей днем и сводящей с ума, боготворимой госпожой ночью. Но если первая часть мечтаний вполне могла претвориться в реальность, то со второй дело обстояло хуже: Саманте как-то не приходило в голову, что на триста процентов самодостаточный, самоуверенный, нагловатый и по большому счету простоватый Эд вряд ли годится на роль трепетного мальчика-пажа, сгорающего от романтической страсти по неприступной королеве.

В один прекрасный августовский день Саманта, в очередной раз посетившая усадьбу Эда и теперь сидевшая на газоне рядом с декоративными бочками и усердно обрывавшая лепестки с красных мелких цветков (почему-то они окрашивали пальцы в густо-фиолетовый цвет), вдруг пришла к мысли о том, что идея всеобъемлющести Эда куда шире примитивного соображения, будто он затмевает собой всех остальных мужчин. В своем стремлении служить ему и отчаянно, яростно обожать его она готова пойти куда дальше и отказаться от того, что казалось ей святым, – от своей работы. И если он пожелает, если захочет связать с ней свою жизнь, она не задумываясь бросит телевидение – отказалась же в свое время великая Грейс Келли от звездной карьеры в кино ради брака с принцем Монако. А чем красавец великан Эд, неутомимый и щедрый любовник, хуже этого задрипанного принца с его дурацкими усиками и прилизанными волосиками, не удавшегося ни росточком, ни лицом, ни статью?

Это удивительное соображение стало венцом долгого мыслительного процесса на тему: «Я просто женщина или я деловая женщина?» Просто женщина безоговорочно взяла верх, и Саманта, до краев наполненная своей бурляще-плещущейся любовью, прониклась нежным уважением к собственным природным инстинктам – так молодая мать, никого не подпускающая к колыбельке новорожденного младенца, с гордостью и радостью обнаруживает в себе первобытную волчью дикость.

Лето, извечная пора душевной активности и жарких безумств, потихоньку шло на убыль. В последний день этой знойной поры от Эда, слегка растерявшего изначальную восторженность и тягу к утомительным дорогостоящим увеселениям Саманты, последовало предложение, которого она и ждала, и боялась: бросить свое дурацкое телевидение и окончательно переехать в их загородное любовное гнездышко. И вновь, как и в тот раз, когда он впервые звал ее к себе, предложение оказалось не вполне однозначным, исчерпывающим и законченным – в конце концов, он предлагал ей лишиться работы, поселиться в его доме-музее на птичьих правах и ничего более. Но Саманта согласилась, практически не раздумывая. Она была полна надежд, хотя каждый раз, когда в устремленных на нее глазах Эда она не видела мощного сияния, которое озаряло их в июне, в ее сердце мучительно впивались три ледяные иглы: боль, страх и сомнение.

Первую по-настоящему острую обиду Саманта испытала в тот момент, когда Эд, в своей обычной ровно-скороговорочной манере расписывая ей перспективы ее проживания в его усадьбе, сказал:

– Можешь жить здесь совершенно спокойно, ни о чем не волнуясь. Жена сюда никогда не приезжает. Разве что ее мать… Правда, за последние полтора года она заявлялась всего один раз, нечего ей тут делать, моей дорогой теще… Но если это вдруг произойдет в мое отсутствие, скажи, что ты та самая горничная, которая приходит дважды в неделю убирать комнаты.

Саманта задохнулась от оскорбления, повернулась к Эду спиной и бросилась в сад плакать. Он последовал за ней, очень удивленный, присел рядом на корточки, долго гладил по спине и недоумевающе пытался выяснить, что, собственно, такого обидного сказал своей маленькой синеглазке. С трудом разобравшись, в чем дело, он пожал широченными плечами, прижал Саманту к себе и пару минут бормотал ей на ухо неж–ные, старые как мир слова. Этого хватило, чтобы она повернулась к нему и, шмыгая носом, отчаянно обняла за шею. На том первая размолвка и закончилась, хотя сказанных про горничную слов Саманта не забыла и не простила. Просто она решила временно смириться с подобным положением вещей.